Сокровище тамплиеров
Шрифт:
— Так вот чем я хотел спросить, брат Синклер: почему столь славный рыцарь, ветеран, столько лет проживший в здешних краях, так опасается своих же собратьев, что желает жить уединённо и скрытно? Да, таков мой вопрос.
— На этот вопрос, Гарри, в двух словах не ответишь, — промолвил после долгого молчания Алек. — Да, некоторые из моих товарищей-тамплиеров если и не желают мне худа, то и добра тоже не желают. Не вся наша армия состоит из давших обет бедности монахов, лишённых каких-либо амбиций. А я, хотите верьте, хотите нет, имею веские основания вести уединённый и скрытный образ жизни. Если вы, Гарри, дадите себе труд поразмыслить, вы поймёте, что мой путь не так уж далёк от избранного тамплиерами образа жизни. Я живу один, стало быть, почти всегда защищён от соблазнов. Я живу очень просто, питаюсь тем, что удаётся подстрелить, обменять или, реже, вырастить, и
Синклер умолк, позволяя молодым рыцарям поразмыслить над его словами.
— Большая часть проблем, с которыми я столкнулся в недавнем прошлом, коренится в том, что я побывал в плену у сарацин, — снова заговорил Алек. — Вы наверняка об этом слышали. Я сам об этом упоминал.
— Верно, — кивнул Андре.
— Так вот, именно в этом источник моих бед.
— В том, что вы попали в плен? — уточнил Сен-Клер. — Простите, но я, должно быть, недопонял. Каким образом то, что вы побывали в плену, может быть теперь источником ваших бед? Вы же не приняли ислам?
Вопрос, конечно, был задан в шутку, с наигранным возмущением, и Алек улыбнулся.
— Нет, не принял... Не совсем. Но я совершил нечто почти столь же предосудительное. В плену мне кое-что понравилось.
Андре покосился на Гарри, словно хотел убедиться, что его друг слышал те же слова, что и он.
— Понравилось? В плену?
— Я сказал — «кое-что».
— А можно узнать, что именно?
— Прежде всего люди, простые мусульманские поселяне. Женщины, старики, дети. Когда мы, франки, задумываемся о них — что бывает редко, поскольку всё наше внимание сосредоточено на мужчинах, воинах, — мы считаем, что все они кочевники, не имеющие постоянного жилища. Но отнюдь не все они кочуют. Селение, в котором меня держали, было процветающим, и племя, обосновавшееся там ещё при деде нынешнего эмира, разводило коз и возделывало землю. В большинстве деревень это обеспечивает жителям пропитание, остаётся даже кое-что на продажу. Селение, в которое я попал, основали над подземным источником, что давало возможность в изобилии выращивать финиковые пальмы, и тамошние селяне были зажиточными. В конце концов я привык к своей новой жизни, а чем больше присматривался к местным людям, тем больше проникался к ним симпатией. Никто из них и ведать не ведал, что я знаю их язык, и они разговаривали при мне, не таясь; это помогло мне как следует понять и узнать их. Я был пленником, и, само собой, меня приставили к работе. Такую работу в основном поручают рабам, хотя по большому счёту она не слишком отличалась от той, которую выполняли свободные люди. Все в селении были чем-то заняты, бездельников там не водилось. Поначалу за мной бдительно следили, с подозрением, враждебностью и, может быть, со страхом: а вдруг я впаду в безумие и однажды ночью, пользуясь тем, что большинство мужчин на войне, перережу во сне всю деревню? Но со временем все убедились, что я хорошо работаю и не представляю ни для кого угрозы. Тогда ко мне стали относиться получше и давали то лишний ломоть хлеба, то лишнюю миску похлёбки или пригоршню гороха. Один старик, которому я помог донести тяжёлую ношу, вырезал мне деревянное изголовье. Когда мне показалось, что время пришло, я сделал вид, что учу их язык, громко повторяя вслух некоторые слова и всячески демонстрируя стремление добиться правильного произношения. Честно говоря, я чувствовал себя виноватым. Припоминаю, как все радовались моим попыткам выучиться их языку. Они с удовольствием мне помогали, и уже через несколько месяцев я начал разговаривать с жителями деревни. Поначалу мне приходилось соблюдать осторожность, чтобы не вызвать подозрений своими слишком быстрыми успехами. Но всё прошло как надо, и в должный срок я уже мог толковать о многих вещах, хотя делал вид, будто ничего не знаю о Коране. Ведь я был ференги, чужеземцем, христианином. Ну а потом меня освободили, и я вернулся в Акру... Где и столкнулся с первыми трудностями.
Пришёл черёд Андре задать вопрос:
— Как? Почему? Что вы сделали?
— Да ничего особенного. Я никогда не был особо разговорчивым, больше слушал других, но если не соглашался с чем-то из услышанного — а такого было очень много, — то мнения своего не скрывал. И каждое произнесённое мною слово повторялось, перевираясь и искажаясь до неузнаваемости, навлекая на меня всевозможные обвинения. Стали поговаривать, что я спелся с врагом, что я любитель сарацин и больше не заслуживаю доверия, что меня нужно посадить в тюрьму, дабы я не заражал
— Еретических? Неужто говорили именно так?
Синклер недовольно хмыкнул.
— Конечно, ещё бы. Но глуп тот, кто использует это слово, даже не зная, что оно означает, повторяя его за каким-нибудь разозлённым священником, желавшим кого-то припугнуть. Вы умеете читать, Гарри? А писать?
Гарри поморщился.
— Да, я могу написать своё имя и прочесть его. Но не более.
— В таком случае вы — редкостный грамотей, один на сотню ваших товарищей. Я знаю, что Андре умеет и читать, и писать, потому что он уже знал грамоту к тому времени, когда мы познакомились, а ему было всего десять лет. Но такие познания, как у Андре, — редкость среди всех, кроме церковников. Большинство рыцарей безграмотны, читать умеет разве что один из сотни.
Синклер на мгновение умолк, после чего заговорил с видом настоящего оратора. Он витийствовал, жестикулируя над ушами своего коня:
— Рыцарям нет необходимости уметь читать и писать. Да у них и нет на это времени. Их обучают только военным и боевым искусствам, и ничем другим они не интересуются до самой своей кончины. Будучи слишком тупыми, чтобы осознать и признать безмерность своего чудовищного невежества, желая выглядеть мудрыми, они повторяют высказывания других, зачастую точно таких же дремучих невежд, как они сами, да ещё и нередко искажают эти слова. Они сотрясают воздух воинственными глупостями, высказанными одними неучами и подхваченными другими. И всё это относится к подавляющему большинству воинов христианской армии. Нам говорят, что над нами поставлены лучшие, и призывают верить им, как светочам мысли. Но ведь эти «лучшие», увы, по большей части — те же самые рыцари, такие же безграмотные, как их подчинённые.
Синклер выдержал драматическую паузу и заговорил уже тише и совершенно серьёзно:
— И это приводит нас к клирикам, с виду смиренным, но, вне всякого сомнения, могущественным — священникам, церковникам, так называемым божьим людям. Уверен, от этого племени больше вреда, чем от всех остальных, вместе взятых, и именно они суть истинные злодеи нашего времени. Они тоже невежды, но совсем иного рода. Зловредные, жестокие и деспотичные, они полны самомнения и зачастую столь же трагически слепы и фанатичны, как самые невежественные из их паствы.
Гарри Дуглас с полуоткрытым ртом смотрел на Синклера округлившимися, полными ужаса глазами. Он как будто хотел, но не мог заговорить и в течение нескольких мгновений после того, как Синклер смолк, и впрямь пытался вернуть себе дар речи. Наконец Гарри справился с собой и поражённо спросил:
— И вы всё это выложили клирикам?
Уголки рта Алека приподнялись в намёке на усмешку.
— Нет, этого я не сделал. Зато заявил во всеуслышание, что, прожив не один год среди врагов, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них ел человечину, противоестественно совокуплялся с животными или пытался прибегнуть к помощи дьявола, дабы тот принёс им победу над христианами. Я сказал, что мусульмане во многих отношениях ничем не отличаются от наших соотечественников и это удивительно и поучительно. Мусульмане любят своих детей, почитают старших, выполняют гражданские обязанности, платят подати своим правителям, а когда те призывают их, оставляют свои семьи и отправляются на войну. И я отказывался изменить своё мнение и признать, будто всё это мне почудилось. Это вызвало ярость и стремление отторгнуть меня от общества моих, как все считают, цивилизованных собратьев. Что ж, я и покинул его три месяца назад.
— Вы хотите вернуться сейчас, вместе с нами?
Синклер пожал плечами.
— Думаю, нет. Я пробыл в одиночестве почти столько же времени, сколько провёл в лагере после возвращения из плена. И я понял, что одиночество мне больше по вкусу. Кроме того, я не совсем одинок, во всяком случае, одиночество моё не постоянно. У меня есть друзья, которые то и дело ко мне наведываются.
Он огляделся вокруг.
— Смотрите, мы уже покинули то место. Меня всегда удивляло, как быстро в пустыне меняется пейзаж.
И верно — они и сами не заметили, как оставили позади поле с валунами. Теперь всадники ехали по голой песчаной пустыне, однообразие которой нарушали лишь редкие высохшие кусты; если тут и попадались камни, то не крупнее гальки размером с большой палец ноги. Впереди, примерно в миле от рыцарей, тянулся пологий песчаный подъём, ведущий к дюнам, но сейчас под копытами их коней была лишь голая земля да потрескавшаяся сухая глина. Позади чётко вырисовалась почти сплошная стена камней, казавшаяся некой рукотворной разграничительной чертой.