Сокровище тамплиеров
Шрифт:
Засим последовало молчание, и, поняв, что кузен не собирается продолжать, Андре спросил:
— Получается, что ваша связь с ассасинами подорвала доверие к вам со стороны братьев.
— Да нет же, клянусь ранами Господа! Ничего подобного. Тамплиеры вообще ничего об этом не знают. Это была тайная связь, основанная наличных знакомствах... И не все такие знакомства доставляли мне большое удовольствие. Связь эта прервалась, когда я попал в плен к людям Саладина. С тех пор я не встречался со Старцем — хотя, прочитав адресованные мне приказы, ты узнаешь, что мне придётся встретиться с ним. Для чего я рассказываю всё это? Чтобы ты понял, как много и о многом я узнал... И как мало на самом деле знаю. Истина заключается в том, что, будучи в плену, я подружился с мусульманином. Он стал моим лучшим другом — возможно, самым лучшим, какой у меня когда-либо бывал. Причём как раз он и взял меня в плен... Хотя в действительности всё было гораздо сложнее, просто в двух словах об этом не расскажешь. Его зовут аль-Фарух, он эмир из личной стражи Саладина.
При виде удивления на лице кузена Алек улыбнулся.
— Это долгая история, но, мне кажется, она заслуживает внимания.
Андре огляделся.
— Похоже, ничто не мешает мне её выслушать.
На протяжении следующего часа Алек рассказывал восхищённо внимавшему Андре о битве при Хаттине, об исчезновении своего друга сэра Лаклана Морэя и о своей встрече с раненым сарацином по имени аль-Фарух. О встрече, закончившейся тем, что за знатным эмиром явился воинский отряд и Алек оказался в плену. Ещё более интересным и удивительным был рассказ Синклера о его пребывании среди сарацин, полный уважения и даже восхищения образом жизни и обычаями врагов.
— Они во многом превосходят нас, — заключил Алек. — У них есть всё, чем мы обладаем, но, сдаётся, всего этого у них больше и лучшего качества. И они явно ценят блага жизни выше, чем мы. Конечно, они живут в суровом краю и в большинстве своём проводят почти всю жизнь под сенью шатров, а не под прочной крышей. Но даже это помогает им сохранить большую чистоту. Они сворачивают шатры и отправляются в новые края, тогда как крестьяне у нас дома, построив лачугу, остаются на одном и том же месте год за годом, обрастая грязью и отбросами, деля жилище со свиньями и рогатым скотом. Когда же последователи пророка задумывают возвести роскошное здание, его как будто создают из света и воздуха, расчерченного изящными мраморными кружевами. Это полная противоположность нашим мрачным нагромождениям тяжёлых гранитных глыб с щелями вместо окон. И они чисты, Андре. Сарацины чисты в том смысле, который для нас, в христианском мире, просто непостижим. Пророк Мухаммед заповедал им заботиться о чистоте тела, совершая омовения не реже раза в неделю и непременно — перед каждым религиозным праздником. Они не видят дурного в чистоте, тогда как мы избегаем её, как чумы. Чистоплотность в христианском мире расценивается как некая разновидность греховной порочности, нечто вроде дьявольского соблазна, ведущего прямиком к блуду, прелюбодеянию и прочим плотским прегрешениям. И то сказать — вернувшись к свободе и обществу моих «цивилизованных» братьев, я проникся убеждением, что едкий, прогорклый запах грязных немытых тел и пропотевшей нестираной одежды способен отбить всякую охоту грешить с теми, кто так благоухает.
Алек умолк. Некоторое время Андре тоже молчал, обдумывая услышанное. Он удивился сам себе, вдруг сказав:
— Полностью с тобой согласен!
Таких слов он никак от себя не ожидал и после своей реплики заслужил слегка удивлённый взгляд кузена. Андре пожал плечами.
— Знаю, большинство моих товарищей-тамплиеров были бы не в восторге от такого признания, но я большой любитель купаться, хотя сейчас не выставляю напоказ эту свою привычку. Я приохотился к купаниям в Южном Провансе, когда учил арабский язык в усадьбе, принадлежащей одному из старших членов совета братства Сиона. Мои наставники, как, уверен, в своё время и твои, были мусульманами. А поскольку в нашем братстве не придерживаются христианских воззрений, никто не мешает им жить по-своему, в соответствии с заповедями Корана.
Андре улыбнулся, припомнив кое-что.
— Когда я туда прибыл, старший из моих наставников, весьма учёный муж, которого я вскоре начал глубоко чтить за мудрость, не одобрил исходивший от меня запах и заявил слугам: судя по смраду, в его покои забрёл вонючий козёл.
Как ни странно, я понял, что пахнет именно от меня, слишком сильно и не слишком приятно. После чего мусульманин терпеливо довёл до моего сознания прописную истину: поскольку я принадлежу к братству и лишь прикидываюсь христианином, здесь, в окружении своих, мне не стоит придерживаться христианских предрассудков и можно, никого не опасаясь, вести образ жизни, достойный цивилизованного человека. А это, в частности, включает в себя право безбоязненно мыться и тем самым избавлять моих новых товарищей от необходимости зажимать в моём присутствии носы.
Алек, который слушал, уперев локоть в ладонь и рассеянно почёсывая переносицу ногтем мизинца, вдруг уточнил:
— Ты сказал, что тот учитель был самым старшим из всех? Его, часом, звали не Шариф аль-Кваланиси? Понимаю, это маловероятно, но...
— Да, так его и звали. Откуда вы зна...
— Дело в том, что он был и моим учителем тоже. Там же, в Провансе, в поместье Провидения, в доме Жильбера, магистра Сент-Омера, внучатого племянника Жоффруа Сент-Омерского — одного из первых девяти основателей Храма. Сейчас аль-Кваланиси, почитай, лет семьдесят, ему было за пятьдесят, когда он меня учил. Как всё-таки тесен мир, в котором мы трудимся, ты согласен? Прости моё воодушевление, но ты затронул меня за живое, подробно описав моё собственное прошлое. И что, он приохотил тебя к ежедневному мытью?
— Ещё бы! За те полгода, что я учил арабский, я настолько привык к удовольствию регулярных купаний, что для меня стало почти невыносимым возвращение к нечистоплотности и смраду, царящим среди христиан. Трудно заново приучиться к запаху немытых тел. Мои спутники смердели так, что мне порой приходилось задерживать дыхание. В конце концов я стал сторониться их компании. Шариф аль-Кваланиси, благослови его Господь, научил меня, как поддерживать своё тело в разумной или, во всяком случае, сносной чистоте. Как вам известно, в некоторых случаях мытьё считается для христианина похвальным и даже обязательным. Прежде всего — в дни почитания некоторых важнейших святых... Но всё равно получается, что человек может помыться всего несколько раз в году. Но это ещё не всё. Некоторые моются чаще, но мало кому приходит в голову заодно постирать свою одежду. В общем, хотя мне и удавалось мыться при любой оказии, среди своих собратьев-послушников я всё равно был вынужден надевать на чистое тело грязную, пропотевшую одежду. Лишь оставшись наедине с самим собой, я мог позволить себе переодеться в чистое, благоухающее, как горный воздух, платье.
Сен-Клер энергично кивнул.
— Да, единственный грех, связанный с мытьём, — это лицемерие и невежество, заставляющие христиан отрицать его ценность. Скажите мне, однако, в чём ещё вы видите превосходство мусульман?
— Превосходство над нами? Ты уверен, что хочешь об этом услышать?
— Может, и нет, если вы так ставите вопрос... Но «мы» — это братство Сиона, и речь идёт не о нас. Я хочу знать, в чём ещё сарацины превосходят христиан.
— О, теперь понимаю. Да, тут есть различие. Дай мне подумать. Пожалуй, следует начать с чести — с истинной чести, твёрдой, нерушимой, незыблемой, какую редко встретишь в наши дни среди христиан. Сарацинам присуще это благородное качество, тогда как для многих франков, начиная с королей и кончая простыми копейщиками, честь — всего лишь слово, предназначенное для того, чтобы морочить головы глупцам. То же самое относится и к честности — понятию, настолько тесно связанному с честью, что одно не может существовать без другого. К этому близко примыкает и верность — верность идеалам, долгу, слову и высоким (воистину высоким) целям. Я умолчу о добродетелях воина, ибо добродетели эти — отвага, смелость, стойкость, милосердие и сострадание (хотя последние два слова, пожалуй, не стоило бы произносить) — проявляются на поле битвы в равной степени обеими сторонами... И это ничего не говорит о мудрости мусульман или христиан. Нет, пожалуй, я ограничусь перечислением чести, честности и верности. Сарацины обладают всеми этими качествами в большей степени, нежели христиане-франки.
Сен-Клер кивнул.
— Тогда объясните вот что, потому что для меня это пока загадка. Вы говорили, что всё это открылось вам невольно, когда вы находились в руках сарацин. Однако иметь дело с исламом и мусульманами, сынами пророка, вам приходилось и прежде, с тех пор как вы прибыли сюда. Так почему вы не узнали обо всём этом раньше? Вы должны были хоть как-то почувствовать это.
— Не совсем так. До плена мои отношения с исламом никак не затрагивали сарацин. Я имел дело с ассасинами, а они — шииты, их учение больше распространено среди персов. Мало того, мне доводилось в основном иметь дело лично с Рашидом аль-Дином Синаном, Горным Старцем, а он, как и вся его братия, не из тех, с кем приятно общаться. Ассасины, как и все фанатики, упорны, прямолинейны, лишены чувства юмора, безжалостны и неспособны к состраданию. Они во многом походят на своих «собратьев» — храмовников. За те годы, что я имел дело с Горным Старцем и его приспешниками, я вёл себя честно и ожидал в ответ той же честности и щепетильности. Мне никогда не приходилось усомниться в верности ассасинов своему вождю и неукоснительном исполнении ими соглашений, но при этом в голову не приходило примерять к ним понятия чести и благородства в том смысле, какой они имеют для меня. Возможно, у ассасинов на сей счёт имеются собственные представления, но тогда мне ничего не удалось об этом разузнать. Лишь оказавшись волею судьбы среди сарацин и познакомившись с аль-Фарухом, я прозрел и увидел всё в истинном свете.
— Итак, по возвращении вы услышали клевету в их адрес и заступились за них?
— Да. Я всегда выступаю против несправедливого злословия.
— Хмм. Коли так, неудивительно, что люди смотрят на вас косо. И вы говорите, что не имели дел с ассасинами и их вождями с тех пор, как четыре года назад попали в плен?
— Никаких.
— Они хотя бы знают, что вы живы?
— Теперь знают, потому что на прошлой неделе я известил их об этом. Как раз поэтому ты ничего от меня и не слышал. В депешах, которые ты мне доставил, ясно говорится, что мне следует восстановить отношения с ассасинами, чем я тотчас же и занялся. Но оказалось, что мой главный связной два года назад покинул своё обиталище, и найти его оказалось непросто. А когда я его всё-таки нашёл, мне пришлось потратить три дня, чтобы с ним встретиться. Он не сомневался, что я погиб при Хаттине, поскольку были известны имена всех переживших битву и выкупленных из плена франкских рыцарей. Потому связной счёл, что кто-то прикрывается моим именем, чтобы до него добраться. Пришлось его убеждать, что мне, сэру Александру Синклеру из Храма, пришлось выдать себя за погибшего друга, шотландца сэра Лаклана Морэя, когда я оказался в плену у аль-Фаруха. Саладин повелел казнить всех пленных тамплиеров, и под своим именем я бы не выжил.