Солнце моё, взгляни на меня...

Белов Александр Иванович

– Это хорошо, Вова. Она там будет под присмотром, потом и дальше сможет учиться, а там и до подданства рукой подать.

Ну наверное. На том разговор и закончился. Дарина вернулась из гимназии, мы поговорили о всякой фигне. А вечером я улучил момент когда девочка укладывалась спать и спросил её:

– Дарина, как тебе в гимназии?

– Так себе. Дураки и дуры.

– Вот как. Хотела бы сменить её?

– Угу. Мы переезжаем летом?

– Почему ты так решила?

– Брат, здесь только средняя гимназия поблизости. Даже я об этом знаю. Учиться осталось четыре месяца, бросать гимназию сейчас глупо. Если буду менять гимназию, то разве что на старшую. Такая только одна в городе, на том конце. Добираться далеко и дорого. Значит надо переезжать.

– Резонно. Ты умная. А хочешь переехать?

– Мне всё равно. Без папы и мамы везде плохо.

Серьёзно и как-то безразлично сказала девочка и забралась под одеяло. Вот и поговорили. Но раз ей всё равно..

... ...Двигатель грузовоза

порыкивал на плавных ухабах, Мельник как всегда подрёмывал у правого окна. Деревья по обеим сторонам от дороги, казалось, смыкались кронами где-то вверху. Иногда, потревоженный рыком двух мощных двигателей, сверху падал иней, кружась в морозном воздухе. В кэбе было тепло, пахло нагретым железом и немного - топливом. Слегка клонило в сон и я время от времени прихлёбывал воду из фляжки, предусмотрительно наполненной ещё дома. Вот, кстати, странно - не так уж много времени живу в лагере, а уже называю его домом. Наверное человеку обязательно нужно хоть какое место, чтобы назвать его домом и стремиться туда вернуться. Я так задумался, убаюканный рутиной поездки, что чуть не впилился в резко остановившийся грузовоз Никонова. Да что он там творит! От резкого торможения Мельник чуть не впечатался в приборную доску, но каким-то чудом успел упереться в неё руками.

– Эй, что за!..

Он выдал одно из тех выражений, что не говорят при детях, и зло уставился на меня. Я ткнул пальцем вперёд:

– А я чего?

Мельник сунул руку за пазуху, вынул пистоль и открыл дверцу. Морозный воздух ворвался в кэб. Ватажник спрыгнул на дорогу, захлопнув дверцу за собой. Я так понял, что моё дело - сидеть себе тихонько за рулём и не дёргаться. Но вот руку-то я за пазуху тоже сунул и пистоль вытащил. Лязг затворной рамки и патрон готов сделать своё дело. Я положил пистоль на сиденье рядом с собой, прикрыв его шапкой. Мало ли. Впереди что-то происходило, но никоновский грузовоз занимал всё поле зрения. Рука моя лежала на рычаге передач, а нога готова была выжать сцепление. Я нервничал. Но вот вдруг грузовоз Вторака дёрнулся вперёд, подпрыгнул колёсами на чём-то, выбросив клуб дыма из выхлопной трубы. Я шестым чувством понял, что надо делать то же самое. Движок взревел, нога бросила педаль сцепления и тяжёлый грузовоз рванул вперёд. В этот момент я услышал приглушённый треск, словно щёлкали большим кнутом. Стреляют?! Впереди валялись обломки бревна, которое своими колесами сломала передняя машина, а по бокам от дороги барахтались какие-то фигуры. В стороне мелькнула знакомый кафтан Мельника, я сбросил газ и дверца почти сразу распахнулась - ватажник прямо на ходу забирался в кэб. Вдруг дверца с моей стороны тоже распахнулась. На подножке висел какой-то парень в светлом армяке и пытался выдернуть меня из-за руля за ногу. Правая нога вдавила педаль газа, на левой висел светлоармячник. У него была бешенная харя, перекошенная и красная. Он скалился, словно хотел меня укусить. Стряхнуть его не получалось, газ было отпускать страшно и я принял решение - нашарил под шапкой заряженный пистоль, сунул его в проём двери и выстрелил прямо в перекошенную морду. Выстрел горхнул на весь кэб. Парень сорвался с ноги и укатился куда-то в снег. В стороны разлетелись обломки бревна, грузовоз быстро набирал скорость. Я захлопнул дверцу, поставив пистоль на предохранитель и сунул его на сиденье. Покосился на Мельника, который сидел, бледный как мел, и держался за левую сторону живота. Он повернулся ко мне и прохрипел:

– Ты куда стрелял?

– Какая-то тварь хотела меня из кэба вытащить. Герой, твою медь...

– Ты крут, амурец. Человека грохнул и даже ухом не повёл.

– Что теперь будет?

– Да нихрена не будет. Думаешь эти ушлёпки в стражу обратятся? Не сикай, амурец. Всё хорошо. Такое уже бывало.

– А ты чего за бочину схватился? Зацепило?

– Немного. Чиркнуло.

– Надо перевязать.

– Обойдётся.

– Кровью истечёшь.

Я пошарил в ящике для мелочей и выудил упаковку бинта. Я только в тот раз положил её в ящик. Вот, ёшки-матрёшки, и пригодилась. Протянул упаковку Мельнику:

– Хоть к ране приложи. Не спорь, я такого насмотрелся.

– Ладно.

Ватажник, сжав зубы, взял бинт, сорвал обёртку и сунул моток под кафтан, коротко зарычав. Судя по тому, что он ещё был в сознании, крови он пока потерял немного и боль не настолько сильная, чтобы отключить его. Может и правда обойдётся. Я ехал как обычно, поглядывая время от времени на Мельника. Он прикрыл глаза и сидел спокойно, лишь изредка морщась на крупных ухабах. Я сам себе удивлялся. Только что убил человека, но ни чувства вины, ни раскаяния не испытывал. Ну застрелил и застрелил. Он пытался причинить мне вред или даже убить, вот и получил ответ. Как же война изменила меня, что смерть человека уже меня почти не трогает? Ведь если подумать, то с точки зрения обычных людей я чудовище, опасный зверь. Я ничем не лучше, а может и хуже всех вместе взятых ватажников Брусила. И не испытываю по этому поводу неудобств. Помнится, когда-то осуждал лагерных "фартовых" за их правило жизни "умри ты сегодня, а я завтра!". А получается, что сегодня я жил именно так. Но как иначе? Если бы я не выстрелил в того красномордого, он бы выкинул меня из кэба, а его дружки

вряд ли бы проявили ко мне милосердие. Я бы умер или остался калекой. Горе для Дарины, Милана не сможет получить лечение, потому что Вторак один не успеет собрать деньги. С моей точки зрения я поступил правильно. Парень сам выбрал скользкую дорожку, а я просто оказался удачливей - только и всего. И руки у меня не дрожали, кстати. Меня тревожило то, что мы не боялись преследования, а ведь груженые машины идут сравнительно медленно. Однако Мельник беспокойства не проявлял, а значит и мне бояться было глупо. Я только иногда поглядывал в зеркала заднего вида. В Шехони, едва подогнав грузовоз к месту разгрузки, я вышел из машины, обошёл кэб и помог Мельнику спуститься. Он был всё так же бледен и морщился от боли. От Никоновской машины уже спешил Гвоздь.

– Что тут у вас?

Мельник ответил, скривившись:

– Зацепило малость.

– Понятно. Пошли.

Он подставил плечо товарищу, а мне бросил:

– Возвращайся в кабину.

Я пожал плечами и развернулся. Мне на их самочувствие было как-то всё равно. Почувствовал голод. Залез в кэб, порылся в сумке, достал свои запасы. Надо же, и охота к еде не пропала. Бездумно жевал, запивая пищу водой из фляжки. В кузове гремели грузчики. Подумалось, что если нападавшие стреляли вслед, то могли повредить задние колёса. Приоткрыл дверцу, выглянул назад. Морозец куснул щёки. Левые колёса были в порядке. Пролез к правой дверце и повторил действия. И правые колёса в норме. Вот и хорошо. Я глянул в сторону соседней машины. Вторак тоже закусывал. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ зажатым в кулаке куском колбасы. Хорошо дружинник столуется, не ограничивает себя. Я ухмыльнулся и откинулся на спинку, заложив руки за голову. Вздремнуть что-ли?.. Мельник забрался в кабину сам, без посторонней помощи. На мой молчаливый вопрос осклабился:

– Залатали. Тока сало пробило, ливер не задет.

Я пожал плечами, завёл движок. Дожидаясь, пока Никонов вырулит из ворот, спросил:

– На обратном пути нас не встретят те же друзья?

– Нет, они уж свалили давно. У них так всегда - если сразу не взяли груз, то смываются. Да и местные вперёд нас прокатятся, подстрахуют.

– А что, бывали случаи, когда они брали груз?

– Ну, было такое. Ты думаешь почему из местных так мало желающих ездить с металлом?

– Ясно.

Обратная дорога и правда прошла спокойно. На месте засады не было тел или чего-то иного, кроме валяющихся на обочинах обломков бревна. В Велесославле мы как всегда получили у Брусила плату. Видимо Гвоздь с Мельником уже доложили о нашем небольшом приключении со стрельбой, потому что атаман с интересом глянул на меня и сказал, отдавая мне пачку десятигривенников:

– Я уже начинаю вас побаиваться, амурцы. Для вас человека пришить - что высморкаться.

Я пожал плечами, промолчав, а Никонов безмятежно высказался:

– Чего тебе бояться? Деньги ты платишь в срок.

Брусил ухмыльнулся и ничего не ответил. Мы ушли из склада, кутаясь в армяки - морозило здорово. По дороге я бесцветным голосом сообщил:

– Я нихрена не чувствую, Вторак. А завтра этими руками буду обнимать сестру. Это неправильно.

– Ничего не поменялось, Вова. Убей ты или убьют тебя. Иногда я думаю, что мы не вернулись с войны. Да и некуда нам возвращаться пока. Не забивай голову терзаниями. Как только наскребём на лечение, так сразу бросим эту грязь.

– Да, ты прав. Но жертву Трибогу я принесу и тризну по тому парню справлю. Так будет правильно.

– Ага.

... Пришла Масленица. Велесославль весь украшеный, вычищеный от лишнего снега и всю седмицу по городу шли гуляния. Особенно красиво было вечерами, когда зажигались праздничные огни. Народу на улицах очень много. Наверное не только горожане гуляли, но и с ближайших селений люди приехали. Морозец им не мешал, его вообще мало кто замечал. Гимназистов отпустили отдыхать и мы с Дариной отправились навестить Милану. Сестра, смотревшая всю дорогу на праздничный город молча и безучастно, улыбнулась только в палате Миланы. В белом халате не по росту, печальная, она выглядела как-то нездешне, словно призрак. Но стоило ей войти в палату, как уголки вечно прямых тонких губ поползли вверх, раскосые глаза заискрились, в уголках блеснули капельки еле сдерживаемых слёз. Дарина, белокурая, временами напоминающая куклу несмеяна, со счастливым смехом бросилась обнимать радостную Милану. Я скромно стоял у двери и запоминал эти редкие секунды. Только здесь можно увидеть смеющуюся Дарю. Она что-то спрашивала у девушки, сама что-то отвечала, взахлёб рассказывала и ахала, слушая ответы. Вот такой девочка была до войны. Смешливая, удивляющаяся, любопытная. Теперь настоящая Дарина прячется глубоко внутри себя. И ведь кроме меня, Миланы и Никонова больше никто её такой не видел...

Я не знаю - заплатил ли Вторак взятку врачам или стоял перед ними на коленях. Но пока Дарина пересказывала старшей подруге свои новости, пришла милосердная сестра и объявила, что в качестве исключения Милане разрешена прогулка. Обе девчонки потеряли дар речи, я тоже очень удивился и хотел воскликнуть что-то, но на плечо легла рука. Я обернулся - позади стоял Никонов и заговорщицки держал палец на губах. Сестра вытурила нас, мужиков, из палаты чтобы переодеть Милану. Я развёл руками:

– Ну ты даёшь! Но как?!