Соловецкие бойцы
Шрифт:
– В скитах тепло, – объяснил один Савелию. – Дрова не казенные. А в обители порой случается, что мерзнешь. Там все строение каменное, от камня холодом тянет, а в скитах поставлены срубы, сложены хорошие печки. Грешен, не могу умерщвлять плоть морозом, я лучше пост на себя построже наложу.
Савелий Морозов затосковал – до него дошло, что обратного пути нет, теперь на материк – разве что в мае, когда вскроется устье Двины и начнется хоть какая-то навигация. Не побежишь ведь в Архангельск или даже поближе, в Онегу, по льду, да еще без гроша за душой.
Он поглядывал на Василия и Катюшу – было любопытно, как они устроят свои тайные делишки в обители. Даже на Катюшины ноги поглядывал – обула ли она коты?
Женщины, ожидая приказа лезть на телеги, стояли на крытом крылечке. Катюша поверх шубки куталась в большой красно-синий клетчатый платок, другим платком, сереньким, повязала голову, причем по-старушечьи, не то по-монашьи, прикрыв лоб и щеки. Подружки, Арина и Лукерья, перешептывались, как всегда, Федуловна бормотала молитвы.
Родионов и Гриша Чарский тихо разговаривали, гордец Славников молчал. Савелий был им сильно недоволен – за время пути все трудники обращались к Савелию Григорьевичу, что-то спрашивали, что-то советовали, один этот – ни словечком не порадовал. Морозов злорадствовал: вот ужо в обители сломят твою гордыню…
Рядом с Савелием Григорьевичем стоял Ушаков. Просто стоял, молчал, не шутил. И вид у Сидора Лукича был пасмурный, на роже написано: кто сунется – изругаю в пух и прах. Он явно не желал плыть на Соловки. И Василий Игнатьевич столь же явно показывал: Ушаков, я тебя вижу, и попробуй только сделать три шага в сторону. Все это было Савелию непонятно. Трудничество – дело добровольное, отчего же Василий чуть не силком тащит туда человека, не желающего трудиться? И отчего человек покоряется напору Василия – совершенно непонятно.
Пристань, откуда поморы на кочах забирали паломников, трудников и грузы для Соловецкой обители, была в Соломбале. Туда можно было добраться на извозчике или на телеге по очень длинному наплавному мосту, который на зиму еще не разобрали.
Сейчас судов там было мало – те, что везли в Архангельский порт товар из Колы, Кеми, Онеги и Мезени, ушли домой до весны. Доставлять новый товар не имело смысла – те парусники, что забирали его в Норвегию и прочие дальние страны, торопились уйти до начала октября, пока устье Двины не схватилось льдом.
Пока трудники добрались до Соломбалы – дождь перестал, только малость моросил.
Их высадили на пристани, и Василий сразу указал заветренное место – за большими кучами довольно крупных камней. Тут же возчики стали сговариваться с перекупщиками – чтобы взять обратный груз в Архангельск.
Кочи были невелики – около шести сажен в длину, сажени по три в ширину, на каждом – по две мачты с прямыми парусами.
– Глядите, парнишечки, вот на этих кочах мы и поплывем, – сказал Мите с Федькой Василий. – Разделимся так – в один погружусь я с Сидором Лукичом и господином Морозовым, в другой, вон тот, что побольше, господа Славников, Чарский и Родионов, вы – с ними, будете о всяких любопытных вещах толковать, время быстро пролетит, в третий честные отцы – отец Онуфрий, не отставайте! В четвертый – наши дамы.
Из-за дам вышел небольшой спор – каждый коч старался залучить к себе красавицу Катюшу, и молодые поморы кричали ей:
– К нам, деушка, к нам! Шанежки иссь с топленым маслицем! А у нас – пироги ягодны! Порато сладки! А у нас – ишшо калитку на верхосытку!
Катюша стояла гордо, отвернувшись от кочей. Всем видом показывала: больно вы мне, городской крале, надобны!
– Господи, они что же, калитки едят? – ужаснулась легковерная Лукерья.
– У чухны так пирожки называются, бабонька, – ответила опытная Федуловна. – Я до Петрозаводска доходила, там нас, странных людей, угощали. Ничего, просто пирожки, которые с кашей, которые с репой.
– А боязно… – призналась Арина.
– Что, и тебе? – усмехнулась Катюша.
– Поди, и тебе тоже.
– А я не боюсь! Я столько повидала, что страха во мне никакого не осталось!
В Катюшином голосе была непонятная гордость.
– Тяжко тебе там придется, девка, – сказала, намекая на нелегкие послушания трудницы, Федуловна.
– А я знаю, для чего туда иду. Знаю – а никому не скажу.
Лукерья и Арина переглянулись.
– Ох, не обошлось тут без молодца… – тихо произнесла Арина.
– Да ну тебя, и с твоими молодцами вместе! – выпалила Катюша, отвернулась и пошла по пристани – куда глаза глядят.
– А молодец-то – вот он, – Арина взглядом указала на Василия.
– Грех это, грех, – ответила ей Федуловна, которая, судя по всему, тоже заметила тайные переговоры между Василием и Катюшей. – Сплошной грех, и они еще на Соловки собрались, в святые места…
– Может, там и повенчаются? – неуверенно спросила Лукерья. – Может, для того он ее туда везет?
– Экая ты сущеглупая, – отвечала Федуловна. – Там же монахи, они себя блюдут, у них свои службы, они, поди, и венчального чина-то не знают.
Василий меж тем заметил наконец давнего знакомца, помора Гаврилу Ивановича, который привел самый большой из кочей. Морозов смотрел, как они сошлись и по-приятельски обнялись.
Старый помор стоял на пристани, распоряжаясь выгрузкой товара. Савелий сразу понял – это человек нерусский, русские так не одеваются. На поморе была остроконечная шапка с длинными, чуть ли не по пояс, ушами, сшитая из кожи неведомого зверя. Короткий кафтан был из бурой шкуры. На ногах – удивительные сапоги, похожие Савелий видел в старой книжке про царя Петра – в ту пору, когда еще служил приказчиком и иногда читал книжки. Они были до середины бедра, чтобы не спадали – пристегивались ремешками к поясу под кафтаном, а под коленками были схвачены кожаными шнурами. Так же были одеты и молодые поморы, помогавшие грузчикам.
Нерусских Савелий не любил. Он и на Родионова косился, видя, что в роду имелись татары. Всякий немец был ему неприятен. Гимназический учитель, хотя и с самой русской физиономией, казался очень сомнительным – неспроста он знает французский язык, непременно в родне водились иноземцы. А поморы, среди которых имелись скуластые и узкоглазые, вызывали неприязнь еще и потому, что их деды и прадеды явно брали жен из ненецких и самоедских племен; значит, на них следовало смотреть свысока.
Василий явно был не чистокровный русак, а с примесью неведомых кровей. Но не это даже смущало Морозова – а удивительная способность Василия ладить с людьми и привлекать их на свою сторону. Взять тот же кагор – ведь не хотели служители подворья проверять все бутылки одну за другой, а Василий как-то очень ловко убедил их это сделать – без ругани и без шуточек, но уверенно и твердо. Опять же, поморы – они чужих, сказывали, не любят, а с Василием у них дружба…