Соловецкие бойцы
Шрифт:
– Перышко бы из того крылышка добыть… – возмечтала Федуловна, и тут же сообразила: ведь потомки того дивного орла и по сей день летают на севере, так, может, и их перья чудотворную силу имеют? В мореходном странствии от потопления сберегают? Ведь такому перышку, поди, цены нет! Знатная была бы святынька…
Пока Федуловна слушала про чудеса, Гриша и Славников читали книжки. Гриша – жития святых, Славников – Евангелие, пытаясь применить его к себе. Он понимал, что прощать врагов – дело богоугодное, но коли ты сам себе – враг, то как себя простить?
Ушакова же Василий держал при себе. Ушаков дулся, бурчал что-то совсем злобное, но Василий,
– Свечкой кагор проверяли? – спрашивал Василий. – Каждую бутылку? Сейчас ведь сам проверю! Коли сквозь бутылку посмотреть на огонек, и тот огонек виден, пусть тот кагор в трактире извозчикам подают! А для церкви он негоден!
И ведь не поленился, проверил, три бутылки забраковал.
С Родионовым Василий Игнатьевич почти не разговаривал, но время от времени они друг на дружку поглядывали, взоры встречались. Однако поводом к началу беседы это не становилось.
Савелий Григорьевич Морозов, хоть и помылся с дороги, хоть и поспал немного, насладившись горячим чаем с баранками, хоть и после сытного ужина прекрасно выспался, а чувствовал себя прескверно. Если бы можно было усилием воли перенестись в Вологду – он бы так и сделал. Там – угол в подвале у сапожника Харитона Даниловича, там дважды в день хоть кашу с постным маслом, хоть пустые щи, а дадут. И есть приятели в трактирах, которые, коли подойти смиренно, с поклоном, присесть с краешку, потом ввернуть в разговор шуточку, острое словечко, посмеются и непременно поднесут рюмашечку.
Он уже достиг той степени запойного пьянства, когда много не надо – раньше его разве что целый штоф с ног сбивал и укладывал, теперь довольно пары рюмашечек. И с них уже так развезет, что сердце радуется и мир вокруг прекрасен.
Савелий Григорьевич знал, что стал горьким пьяницей, но не придавал этому большого значения, пока не получил основательный нагоняй от возмущенного отца Амвросия, к которому он, желая в Успенский пост причаститься, заявился на исповедь. Как раз накануне гулял купец Анисимов, празднуя именины, и таскал за собой по всей Вологде целую свиту пьющего народа. Обойтись без Савелия Морозова он никак не мог, и бывший приказчик, изгнанный несколько лет назад за пьянство, был накормлен и основательно напоен.
Даже не вспомнив, что перед исповедью и причастием необходим трехдневный пост, Савелий поплелся в храм Божий, где и поразил священника мощным перегаром.
В ярости отец Амвросий велел ему плыть на Соловки и потрудиться во славу Божию, если он не хочет вовсе спиться и помереть зимой в сугробе. Неведомо, собрался бы Савелий Григорьевич в путешествие, или прятался бы от отца Амвросия, перебежав в другой приход, но в церковь зашел странник, Божий человек, давний знакомец батюшки по имени Василий Игнатьевич. Он пожертвовал на храм пять рублей и маленький серебряный складень, завязалась краткая, поскольку начиналась служба, душеполезная беседа, и отец Амвросий сдал ему с рук на руки несостоявшегося причастника.
А
Мысль о детях ему в голову тогда пришла – но бывший приказчик считал, что его совесть чиста. Дочь Дуня, бесприданница, удивительно хорошо выдана замуж, у нее можно тайком от супруга перехватить гривенничек и даже четвертачок, сын Митька определен в лавку к купцу Торцову, за него можно не беспокоиться…
И надо ж тому случиться, что Митька вместе с ним поплыл на Соловки! Да еще Василий Игнатьевич этим явно доволен!
Савелий Морозов был уверен, что он – хороший отец. Сын пристроен туда, где его кормят-поят, уму-разуму учат, даже деньги на праздники дарят, так что можно прибежать к нему и взять пятачок или гривенничек. В торцовских лавках Митя не забалуется, хорошо себя окажет – со временем станет младшим приказчиком или даже когда-нибудь старшим приказчиком, женщины торцовского семейства и невесту ему присмотрят. А теперь – вот он, сын, который испуганно косится на родного батю, да и батя на него косится, и оба друг другом недовольны. Вот что с сыном делать в Соловецкой обители?
Да впридачу приятель у него завелся – тот еще висельник! Савелий понимал, что именно Федька затащил Митю на барку, чтобы вдвоем отправиться в плаванье. А ничего поделать с этим супостатом не мог – супостат пришелся по душе Василию Игнатьевичу. И не только Василию – Иван Родионов тоже охотно беседует с любознательным Федькой.
С другой стороны, парнишки друг за дружку держатся, вместе им весело, всюду лазят, пристают к взрослым с вопросами. Без этого шустрого Федьки Митя сидел бы возле бессловесного батюшки и тосковал… и смотреть на него было бы тошно…
Савелий Морозов первые дни был настолько ошарашен собственной отвагой, потащившей его в плаванье, что хмель душевный вполне заменял ему тот хмель, что в шкалике. Но желание выпить родилось и окрепло. И всего-то хотел – рюмашечку! В Великом Устюге не удалось, далее, на пристанях, не удалось – за ним следили, а в Архангельске он попросту проспал возможность сбежать в трактир, пока Василий гонялся за Сидором Ушаковым.
А если бы и сбежал?
Савелий вновь ощутил себя осенним листком. Оторвался листок от ветки, гонит и тащит его ветер, сопротивляться бесполезно. Куда, зачем? Трудиться? Да что такое – трудиться?..
Последнее занятие Савелия Морозова было – учить грамоте и счету детей сапожника. Занятие приятное – сиди с ними под окошком, слушай их лепет да вовремя покрикивай. А теперь?
Как стать трудником человеку, который сроду ничего тяжелее ведра с водой не поднимал? Однако слово дадено, дадено возмущенному отцу Амвросию, хоть и с перепугу – а дадено, причем в Божьем храме, перед образами. За нарушение Господь строго спросит.
Ни с кем из прочих трудников Морозов не сошелся. Славников казался ему гордецом, к которому и подойти-то неприятно, Гриша Чарский – странным и непонятным созданием, вроде попугая в клетке, попугай знает много разных слов, а как с ним говорить – неизвестно. Это были люди из какого-то иного мира. Ушаков же внушал страх, но не такой, как Василий. Василий просто в каждом движении и слове выказывал привычку повелевать людьми, поди не покорись… А вот Ушаков…