Сорок монет
Шрифт:
Ко всем братьям питал Клычли нежные чувства, ко Махтумкули был самым близким. Все в нем нравилось юноше: и сердечность, и меняющееся выражение глаз — то добрых, то гневных, то мечтательных, то грустных, — и даже его одежда, хотя Махтумкули одевался так же, как и все бедняки в ауле.
Однажды, в порыве чувств Клычли сказал ему:
— Я хочу быть таким, как ты, брат. Я буду таким!
Махтумкули улыбнулся, и в глазах его затеплилась нежность. Он привлек к себе юношу и сказал мягко:
— Старайся всегда
Клычли долго думал потом над этими словами и решил, что быть самим собой для него — это любить Махтумкули, во всем помогать ему, учиться у поэта.
В семье моллы Давлетмамеда дружили с книгой. Пристрастился к чтению и Клычли. Прочитал он книги, написанные самим Давлетмамедом, — его заветы «Вагзы-Азат», известные всему Ирану и Турану, стихи, переводы с арабского и персидского языков. Да, Клычли гордился своим вторым отцом. Но Махтумкули… Какое это счастье, что он стал его братом!
Еще до поездки в Хиву многие стихи Махтумкули были известны туркменам в долинах Атрека и Гургена, на побережье Бахры-Хазара. Но когда Фраги, окончив медресе, вернулся из Хивы и положил перед отцом написанные за годы учебы стихи, старый поэт прочитал их, обнял сына и сказал с дрожью в голосе:
— Я счастлив, сынок. Теперь мне можно и умереть спокойно. То, чего не смог сделать я, сделаешь ты. Мне нечему больше учить тебя, и я скажу лишь одно: верно служи своему народу, сынок, всегда будь с ним — и в радости и в беде.
Молла Давлетмамед не ошибся. Стихи Махтумкули словно бы обрели крылья. Их передавали из рук в руки, из уст в уста, их пели бахши, а влюбленные шептали их в ночной тиши.
Клычли готов был не спать ночами, переписывая эти стихи. И сколько бы раз он ни писал одну и ту же строчку, она продолжала волновать его, вызывая рой новых мыслей и чувств. «Хвала аллаху, — не уставал повторять юноша, — за то, что он свел меня с таким человеком».
В отличие от других поэтов, Махтумкули не воспевал шахов и беков, не описывал с восторгом их дворцы, не прославлял святых пери, — его стихи были близки и понятны, каждый простой дайханин находил в них то, что волновало его самого.
И что особенно было дорого Клычли в Махтумкули — это то, что, став известным поэтом, он остался простым человеком, не забросил свое ремесло, доставшееся ему в наследство от деда и прадеда. В искусных руках Махтумкули бесформенный металл превращался в дорогое украшение, и многие девушки Атрека носили на своей груди гуляка, сделанные в кузнице поэтапно не было среди них той, кого Махтумкули мог бы назвать своей невестой. По крайней мере, так думал старый поэт. Но на этот раз он ошибся. Умея читать мысли и чувства чужих людей, молла Давлетмамед не разгадал сердечную тайну сына.
И когда случайно попалось в руки стихотворение сына, раскрывшее наконец ему глаза, Давлетмамед глубоко
Он сидел в кибитке Махтумкули один, и листок, исписанный размашистой вязью, дрожал в его руке.
— «Нежная Менгли», — прошептал старик и покачал головой. — Так вот, значит, кто завладел твоим сердцем, сынок….
Он знал Менгли с самого детства. Девочка росла смышленой, трудолюбивой. Ока делала любую работу, которая только была ей по силам: чесала шерсть, пряла пряжу, а к десяти годам научилась ткать ковры.
И в мектебе она поражала Давлетмамеда своими способностями.
— Тебе надо было родиться мальчиком, — ласково говорил ей молла, — и тогда ты стала бы таким же знаменитым ученым, как Ибн-Сина. Я даже не успеваю задавать тебе уроков.
Менгли краснела и смущенно опускала глаза. Конечно, она очень бы хотела учиться в медресе, но ведь она девочка и ее удел не наука, а дом, хозяйство. Так заведено.
И все же в мектебе она училась очень старательно, прочитала не только молитвенник, но много других книг, в их числе стихотворные сборники.
Как-то Давлетмамед услышал ляле и сказал Махтумкули:
— Послушай, это что-то новое. Клянусь, я никогда не слышал этих слов. Не знаешь, кто сочинил их?
Махтумкули пожал плечами: откуда ему знать! Он прислушался и узнал голос Менгли. Песня действительно была хороша — в ней звучали и нежность, и тоска по любимому, и желание заглянуть в свой завтрашний день. А у него непонятно отчего тревожно сжалось сердце.
А молла Давлетмамед подумал тогда: а не сама ли Менгли сочинила это ляле?..
— «Нежная Менгли», — повторил старик и осторожно положил листок на место. — Ну что ж, это совсем не плохо… совсем не плохо…
Он не стал откладывать разговора с Махтумкули.
— Ты ничего не скрываешь от меня, сынок? — спросил он, заглядывая сыну в глаза.
Махтумкули понял и вспыхнул. Затрепетали его густые ресницы. Он опустил голову и сказал, стараясь быть спокойным:
— Просто я считал, что еще не пришло время, отец. И потом….
Давлетмамед ждал, и Махтумкули вынужден был докончить фразу:
— Мне кажется, что о любви можно говорить только стихами. Я написал их. Сейчас принесу.
Отец обнял его, привлек к себе, чувствуя, как сильны его плечи и руки, и радуясь за сына.
— Не надо, сынок, в другой раз, скажи только: это Менгли?
— Да, — прошептал Махтумкули.
Менгли… Сначала она была босоногой девчонкой с тонкими косичками, и он не обращал на нее никакого внимания, не выделял из десятка других соседских детей. Но несколько лет назад, когда он с другом Човдуром приехал на каникулы из Хивы, их пригласил в гости брат Менгли Бекмурад. Увидев ее, Махтумкули удивленно воскликнул: