Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1946›

* * *

Что-то Новое в мире. Человечеству хочется песен. Люди мыслят о лютне, о лире. Мир без песен Неинтересен. Ветер, Ветви, Весенняя сырость, И черны, как истлевший папирус, Прошлогодние травы. Человечеству хочется песен. Люди правы. И иду я По этому миру. Я хочу отыскать эту лиру, Или — как там зовется он ныне — Инструмент для прикосновенья Пальцев, трепетных от вдохновенья. Города и пустыни, Шум, подобный прибою морскому… Песен хочется роду людскому. Вот они, эти струны, Будто медны и будто чугунны, — Проводов телефонных не тоньше И не толще, должно быть. Умоляют: — О, тронь же! Но

еще не успел я потрогать — Слышу гул отдаленный, Будто где-то в дали туманной За дрожащей мембраной Выпрямляется раб обнаженный, Исцеляется прокаженный, Воскресает невинно казненный, Что случилось, не может представить: — Это я! — говорит. — Это я ведь! На деревьях рождаются листья, Из щетины рождаются кисти, Холст растрескивается с хрустом, И смывается всякая плесень… Дело пахнет искусством. Человеку хочется песен.

‹1948–1954›

БОГАТЫЙ НИЩИЙ

От города не отгороженное Пространство есть. Я вижу: там Богатый нищий жрет мороженое За килограммом килограмм. На нем бостон, перчатки кожаные И замшевые сапоги. Богатый нищий жрет мороженое… Пусть жрет, пусть лопнет! Мы — враги!

‹1949›

* * *

Он Перед нами Открывает душу, А может быть, и новые моря, И новую неведомую сушу, И глубь, и высь… Короче говоря — Вдруг видно все, чему еще не верят К вчерашнему привычные глаза, Чего вершки вчерашние не мерят, Вчерашние не держат тормоза. Как открывает новую планету Среди небесной бездны астроном, Так открывать приходится поэту Весь этот мир. Ведь ни о чем ином — Об этом что ни миг, то новом мире Ведет он нескончаемый рассказ, И горизонты делаются шире От этого у каждого из нас.

‹1959›

* * *

Отмечали Вы, схоласты, Птолемея Юбилей. Но дошла к вам Лет так за сто Весть, что прав был Галилей. Но Плечами вы пожали: Мол, отрекся Галилей! Отмечать Вы продолжали Птолемея Юбилей.

‹1960›

Я ПОДНЯЛ СТИХОТВОРНУЮ ВОЛНУ

Я поднял стихотворную волну, Зажег я стихотворную луну Меж стихотворных облаков И вот решил: «Теперь возьму засну. Засну теперь на несколько веков!» Но я забылся не на сотни лет, А стихотворный заблистал рассвет, И не в мою он даже честь вставал, А величайший наступил расцвет Всего того, что я предсоздавал. И будь я даже в сотни раз сильней — Не мог бы на минуту хоть одну Пресечь теченье стихотворных дней, Объявших стихотворную страну!

‹1963›

* * *

О, если бы писали мы О том лишь, что доподлинно известно, — Подумайте, о трезвые умы, Как было бы читать неинтересно! Не думал бы Колумб, что Индии достиг, И Данте не изобразил бы ада, И множества других докладов, песен, книг Была бы недоступна нам услада. Пойду — у папы римского спрошу: — В непогрешимости удобный догмат Вы верите еще? — И точно опишу, Как губы папы От улыбки Дрогнут.

‹1964›

ПОЭЗИЯ

Поэзия Отчаянно сложна, И с этим очень многие боролись, Крича, что только почвенность нужна, В виду имея только хлебный колос. Но иногда, в словесном щебне роясь, И там, где не восходит ни зерна, Ее мы обнаруживаем, то есть Она везде, и не ее вина, Что, и в земле и в небе равно кроясь, Как Эребус, венчая Южный полюс, Поэзия не ребус, но вольна Звучать с любого белого пятна, Как длинная и средняя волна, И на волне короткой весть и повесть!

‹1972›

МИХАИЛ ПЕТРОВ

(1905–1955)

С удмуртского

ПОЭТУ

— О счастье песню я пою, — Ты говоришь, поэт. А где источник песни той, Ты думал или нет? Любил ли ты когда-нибудь Всем сердцем, не шутя? Держал ли нежно ты в руках Любимое дитя? Запечатлел ли ты в стихе Святое слово «мать» И детство, что нельзя никак У памяти отнять? Делил ли горе ты с людьми, Когда оно пришло? И в день, для всех счастливый, ты Нашел в словах тепло? Скажи нам: верил ли ты в жизнь, Когда страдал народ, И пел ли с верой той ему В часы его невзгод? Жива в народе счастья песнь! Ту песню слышал ты? А если слышал — понял, где Источник красоты?

‹1953›

МИХАИЛ РУДЕРМАН

(Род. в 1905 г.)

ПЕСНЯ О ТАЧАНКЕ

Ты лети с дороги, птица, Зверь, с дороги уходи! Видишь, облако клубится, Кони мчатся впереди. И с налета, с поворота По цепи врагов густой Застрочит из пулемета Пулеметчик молодой. Эх, тачанка-ростовчанка, Наша гордость и краса, Конармейская тачанка, Все четыре колеса! Эх, за Волгой и за Доном Мчался степью золотой Загорелый, запыленный Пулеметчик молодой. И неслась неудержимо С гривой рыжего коня Грива ветра, грива дыма, Грива бури и огня. Эх, тачанка-киевлянка, Наша гордость и краса, Комсомольская тачанка, Все четыре колеса! По земле грохочут танки, Самолеты петли вьют, О буденновской тачанке В небе летчики поют. И врагу поныне снится Дождь, свинцовый и густой, Боевая колесница, Пулеметчик молодой. Эх, тачанка-полтавчанка, Наша гордость и краса. Пулеметная тачанка, Все четыре колеса!

ОСМАН САРЫВЕЛЛИ

(Род. в 1905 г.)

С азербайджанского

НИЩИЙ В ПАНАМЕ

Едва успевает погаснуть закат — По гнездам устроиться птицы спешат, Все твари летят, и ползут, и бегут В заветное логово, норку, закут; Скиталец, затерянный в темных ночах, — И тот вспоминает родимый очаг. А ты? Под какою ты кровлей живешь? Мороз… Пробирает бездомного дрожь, В богатых палатах не знает забот Счастливое племя госпож и господ, Всю ночь веселятся ханум и ага, — О каждом печется, как нянька, слуга. А ты, если зимняя ночь впереди, По улицам грязным скитайся, броди, Проси, замерзающий, слез не таи, — Подаст запоздалый гуляка шаи. Настойчив твой странно внимательный взгляд Глаза твои грустью голодной горят. Как пламя, нутро твое голод печет, Как ветер, по улицам гонит, влечет. Обветрен, обуглен голодной тоской, Ты — пепел от конченой жизни людской. Ты молишь, — но мимо идут господа. В их памяти ты не оставишь следа, — Скорее растрогаешь камни, кремни, Чем эти сердца, — недоступны они! Упившийся песенной сладостью слух Ко всякому неблагозвучию глух, Бездомный! Тебя не всевидящий рок, А шах на печальную долю обрек: Ты хлеба просил, о насущном скорбя, — Он шляпу-панаму надел на тебя. О, разве рождаются люди на свет Для нищенской доли? Клянусь тебе, нет! Но тысячи бурь пронеслись над тобой, Над низко склоненной твоей головой. Есть родина, парий нагой, у тебя, Родная земля под ногой у тебя. И все, что угодно, на родине есть, И трудно все блага ее перечесть. И масло, и мед, и шербет, и вино Кому-то здесь вдоволь вкушать суждено. Но ты мимолетной отрады не знал В родимом краю, беззащитен и мал; Босой, ты в тоске одичал и зачах, Вся в дырках аба у тебя на плечах, В заплатах штаны и сума за спиной, — Панамой увенчан, стоишь предо мной. Потеха! Смеяться иль плакать, скажи, Над этим мучительным символом лжи? «Культура!» — народу твердят своему И жертвуют бары: цилиндр да суму. Но я, твой народ униженный любя, Назвать не хочу одиноким тебя. Откройся! Молчанье прервать не пора ль? В молчанье становится горше печаль, И тайные горести душу долбят, Как ржавчина, как разъедающий яд. Век можешь рассказывать — только б начать Сломать бы однажды молчанья печать. И сотни рассказов один за другим Польются, рожденные горем твоим. Лишенные крова, придите ко мне, Услышав родного, придите ко мне! Всем хватит убежища в сердце моем, Всем будет приют у меня под крылом… Я разве для вас иноземец? О нет! «Ага» называть меня тоже не след, Без страха рассказывай, душу деля, — Как если бы уши имела земля. Так слушать я мог бы всю ночь до зари, Как слышит земля… Говори! Говори!