Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

УШЕДШЕМУ ПОЭТУ

Тиха и легка была твоя поступь, Так тихо лишь свет умеет идти. Себе ничего не просил ты, а просто Был счастлив, что время нарциссу цвести. В себе разноцветные звуки плавил, Как пчелы, отыскивал песни ты И этими песнями жизнь славил За то, что столько в ней красоты. И люди яснели, заслушавшись ими, И становилось светлей во мгле, И тайнам души ты придумал имя, Упрямым лучом проходя по земле.

СЮДА ХОЧУ ВЕРНУТЬСЯ

Сюда хочу вернуться, где грохочут штормы Где зов ветров не знает сна. Вернусь к тебе, морская сторона, И лягу в эту землю, на которой Каким-то днем была я рождена. Все лучшее, что мне дано судьбою, Пусть остается, родина, с тобою. А ты легчайшим веяньем листов Тогда благословишь меня за то, Что только для

тебя я пела. И я уйду в песок твой белый, И будет ночь моя спокойна В земле, где кровь людей алела, В земле, познавшей смерть и войны. Она меня обнимет. Над моим покоем Взойдет цветок и вспыхнут зеленя. Но море глухим голосом прибоя Все будет звать и звать меня.

БОРИС КОРНИЛОВ

(1907–1938)

КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ

За кормою вода густая — солона она, зелена, неожиданно вырастая, на дыбы поднялась она, и, качаясь, идут валы от Баку до Махачкалы. Мы теперь не поем, не спорим, мы водою увлечены — ходят волны Каспийским морем небывалой величины. А потом — затихают воды — ночь каспийская, мертвая зыбь; знаменуя красу природы, звезды высыпали, как сыпь; от Махачкалы до Баку луны плавают на боку. Я стою себе, успокоясь, я насмешливо щурю глаз — мне Каспийское море по пояс, нипочем… Уверяю вас. Нас не так на земле качало, нас мотало кругом во мгле — качка в море берет начало, а бесчинствует на земле. Нас качало в казачьих седлах, только стыла по жилам кровь, мы любили девчонок подлых — нас укачивала любовь. Водка, что ли, еще? И водка — спирт горячий, зеленый, злой, — нас качало в пирушках вот как с боку на бок и с ног долой… Только звезды летят картечью, говорят мне: «Иди, усни…» Дом, качаясь, идет навстречу, сам качаешься, черт возьми… Стынет соль девятого пота на протравленной коже спины, и качает меня работа лучше спирта и лучше войны. Что мне море? Какое дело мне до этой зеленой беды? Соль тяжелого, сбитого тела солонее морской воды. Что мне (спрашиваю я), если наши зубы, как пена, белы — и качаются наши песни от Баку до Махачкалы.

‹Каспийское море — Волга, 1930›

ПЕСНЯ О ВСТРЕЧНОМ

Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река. Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка? Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня, страна встает со славою на встречу дня. И радость поет, не скончая, и песня навстречу идет, и люди смеются, встречая, и встречное солнце встает — горячее и бравое, бодрит меня. Страна встает со славою на встречу дня. Бригада нас встретит работой, и ты улыбнешься друзьям, с которыми труд, и забота, и встречный, и жизнь — пополам За Нарвскою заставою, в громах, в огнях, страна встает со славою на встречу дня. И с ней до победного края ты, молодость наша, пройдешь, покуда не выйдет вторая навстречу тебе молодежь. И в жизнь вбежит оравою, отцов сменя. Страна встает со славою на встречу дня. …И радость никак не запрятать, когда барабанщики бьют: за нами идут октябрята, картавые песни поют. Отважные, картавые, идут, звеня. Страна встает со славою на встречу дня! Такою прекрасною речью о правде своей заяви. Мы жизни выходим навстречу, навстречу труду и любви! Любить грешно ль, кудрявая, когда, звеня, страна встает со славою на встречу дня.

‹1932›

СОЛОВЬИХА

У меня к тебе дела такого рода, что уйдет на разговоры вечер весь, — затвори свои тесовые ворота и плотней холстиной окна занавесь. Чтобы шли подруги мимо, парни мимо и гадали бы и пели бы, скорбя: — Что не вышла под окошко, Серафима? Серафима, больно скучно без тебя… — Чтобы самый ни на есть раскучерявый, рвя по вороту рубахи алый шелк, по селу Ивано-Марьину с оравой мимо окон под гармонику прошел. Он все тенором, все тенором, со злобой запевал — рука протянута к ножу: «Ты забудь меня, красавица, попробуй… я тебе тогда такое покажу… Если любишь хоть всего наполовину, подожду тебя у крайнего окна, постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна». А земля дышала, грузная от жиру, и от омута Соминого левей соловьи сидели молча по ранжиру, так что справа

самый старый соловей. Перед ним вода — зеленая, живая — мимо заводей несется напролом; он качается на ветке, прикрывая соловьиху годовалую крылом. И трава грозой весеннею измята, дышит грузная и теплая земля, голубые ходят в омуте сомята, пол-аршинными усами шевеля. А пиявки, раки ползают по илу, много ужаса вода в себе таит: щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит… Соловьиха в тишине большой и душной… Вдруг ударил золотистый вдалеке, видно, злой, и молодой, и непослушный ей запел на соловьином языке: — По лесам, на пустырях и на равнинах не найти тебе прекраснее дружка — принесу тебе яичек муравьиных, нащиплю в постель я пуху из брюшка. Мы постелем наше ложе над водою, где шиповники все в розанах стоят, мы помчимся над грозою, над бедою и народим два десятка соловьят. Не тебе прожить, без радости старея, ты, залетная, ни разу не цвела, вылетай же, молодая, поскорее из-под старого и жесткого крыла. И молчит она, все в мире забывая, — я за песней, как за гибелью, слежу… Шаль накинута на плечи пуховая… — Ты куда же, Серафима? — Ухожу. — Кисти шали, словно перышки, расправя, влюблена она, красива, нехитра, — улетела. Я держать ее не вправе — просижу я возле дома до утра. Подожду, когда заря сверкнет по стеклам, золотая сгаснет песня соловья — пусть придет она домой с красивым, с теплым — меркнут глаз его татарских лезвия. От нее и от него пахнуло мятой, он прощается у крайнего окна, и намок в росе пиджак его измятый довоенного и тонкого сукна.

‹5 апреля 1934 г.›

ВАСИЛЬ МЫСИК

(Род. в 1907 г.)

С украинского

* * *

Степной простор от края и до края за горизонт уходит в тихий дым. Над степью небо синевой сверкает шатром своим. В густой траве отарами уходят в тот дальний дым татарник и ковыль. И в мареве меж ними кони бродят и вьется пыль. А далее — седые льются волны, среди овец в траве стоит чабан, — в разливе стад он высится безмолвно, виднеясь сквозь туман. Степной дорогой вдаль неутомимо среди цветов идти мне хорошо. Лишь изредка, звеня уздечкой, мимо проходит пастушок…

‹1923›

ПОЛЫНЬ

Полынь, в стране твоей степной Травы нет горше ни одной — С чего такая доля? Или весенних сладких вод, Росы медовой каждый год Ты не видала вволю? Ты серебришься вдалеке, Во все долины манишь, Твою горчинку в молоке Несут коровы с пастбищ, Ты прячешься во ржи густой, В снопы вплетаешь стебель, Чтоб дымный, горький привкус твой Почувствовался в хлебе.

‹1926›

* * *

Плывет над полем матовая мгла, Все залито бесстрастным тусклым светом, И борозда осенняя легла На тропки убегающего лета.

‹1940›

НОЧЬ

Паденье яблок глухо, словно бой ночных часов, когда из глуби грозной на плодоносный, черный пласт земной, как семя мира, вниз стекают звезды.

‹1940›

ИЮНЬ

Рожь терпеливо молчала, В садах тяжелели ветви. Уж было убитых немало, И плач раздавался где-то… Летело лето бесстрастно, А свежий ветер с Днепра Над нами сурово и властно Трубил: «В поход пора!»

‹1941›

ЗНОЙ

Лазурь блестит, Она ни на мгновенье не смежит Пылающего ока. Ни крупицы Дождя! Как детский голос, шелестит В стеблях сухих: «Водицы бы! Водицы!» Над горизонтом облачко стоит, В сухом овраге грустно плачет птица.

‹1946›

ТЕНЬ ОТ ТУЧКИ

След тучки тенью светло-синей Из балки выплыл на бугор. Пропал в прозрачности. Пустыня. Простор. Засохшие следы овечьи У водопоя. Поросло Полынью все. Как жар из печи, Течет тепло. Как душно! Ветру бы от моря, От Черного! Дождей — таких, Чтоб крики чайки- стоны горя — Утихли вмиг! Чтоб на прошитые ручьями Холмы — у солнца на виду — Под радугою шел полями Могучий дух Трав и хлебов…