Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1961›

НИКУЛ ЭРКАЙ

(Род. в 1906 г.)

С мордовского-эрзя

* * *

Двери в лес распахивая настежь, Утренней зарей восток горит. Пусть весь мир услышит, как о счастье Солнце с лесом звонко говорит. Вот березы стали за дорогой Парами — какая красота! И роса такая, что не трогай, — Словно слезы детские, чиста. Этим утром, солнечно-зеленым, Лес весенний полон до краев — Шорохами листьев, хрустом, звоном Песнями бессонных соловьев. Заходи в него — смотри и слушай. До чего здесь празднично-светло!.. Я иду и чувствую, как душу Наполняет вешнее тепло.

‹1970›

МИХАИЛ БЕЗБОРОДОВ

(1907–1935)

С мордовского-мокша

ЛЕС

Лес мой ветвистый, Густо-зеленый, Тень подарили мне Ясени, клены. Часто брожу я В чаще отрадной, Шум твой протяжный Слушаю жадно. Вьется порою Над головою Лист, Оброненный Ветвью

густою; Вьется листочек, Шепчет И тужит: «Близится осень, Близится стужа…» Вьется листочек И под кустами Никнет, Блестя Золотыми зубцами… Никнет… А в чаще, Не замолкая, Песню выводит Вольная стая.

‹1933›

КОСТЬ ГЕРАСИМЕНКО

(1907–1942)

С украинского

ИЗ ФРОНТОВОГО БЛОКНОТА

Ідіть, думи, на Вкраїну.

Т. Шевченко Батареи всю ночь грохотали, А когда занялась заря, Мы раскрыли и перечитали Милый сердцу том «Кобзаря». Фронтовые будни суровы. Нежность… Некогда думать о ней, Но Тарасово светлое слово Ощущаешь сквозь бурю дней. Прочитаешь — и вот приснится: Жито, поле, над полем зной… Иль весеннее марево, птицы Возвращаются в край родной… О земля моя, не пристало Нам о тихих тропах мечтать, Но меня ты заколдовала, И теперь — не могу я спать. Только б встретить тебя, как друга, Вновь к тебе, дорогая, прийти, Там, где свищут буран и вьюга, Вечный след кобзаря найти. Только знать бы, что здесь, у тына, Молодая вишня цвела, Что Шевченкова Катерина Здесь когда-то молча брела. Тополь стройный обнять бы в поле И сказать, что каждый из нас Не изменит священной воле, Для которой страдал Тарас. Край родимый, хоть ветром синим Из далекой земли повей: Ты под немцем не сгорбил спину, Ты встаешь всей силой своей. И Холодный Яр оживает, На врага ополчась, как встарь, Из концлагеря убегает Непокорный слепой кобзарь. Он заходит в каждую хату, Он приносит привет от нас: «Подымайтесь, близка расплата! Бейте недруга, в добрый час!» И о землю гремят оковы, И сквозь пламя, за рядом ряд, Партизаны выходят снова — Это факелы их горят. Батареи гремят, негодуя… Край родимый, с прижатым к груди «Кобзарем» вновь к тебе иду я, С гордым словом родимым. Жди!..

‹1941›

КАРЛО КАЛАДЗЕ

(Род. в 1907 г.)

С грузинского

ЖАВОРОНОК

Гимном встречает жаворонок восход солнца.

Я расскажу о сущности искусства… Я поднял птицу мертвую с земли, Увидев кровь, Бегущую из клюва, И сломанные крылышки в пыли. Земля пестрела реками, лесами, Но жаворонок, Павший на жнивье, Игрушечными черными глазами Смотрел на небо, А не на нее. Я понимал, что смерть его подсудна. Я с ним пошел. Я тих и странен был. Прохожих останавливал повсюду И спрашивал я: «Кто его убил?» Мне отвечали старики и юноши У горных пастбищ, У долинных рек: «Да разве можно, друг, стрелять в поющего? Да как ты мог подумать? Это — грех…» И лишь в Мухрани объяснил мне старец, Что смерть такая — Плата за полет, Что если петь о солнце птица станет, Она летит к тому, О чем поет. Внизу снега, внизу желтеет жатва, Внизу — птенцов горластая семья, А в синем небе жаворонку жарко От молодости, солнца и себя. Уже, в пространстве синем затонувший, Не виден он… Летит он в высоту, Но вот, от счастья небом захлебнувшись, Он падает и гибнет на лету! …Вокруг темнело, Облака разбухли, И слышались раскаты вдалеке. Стоял я тихо в трепетном раздумье С бестрепетною птицею в руке. И знал я, что пора настанет, — Пускай за это жизнью заплачу, — Но лишь над миром снова солнце встанет, Я руки распахну и полечу! Ни разу ни на что не оглянувшись, Я полечу! Пусть плачут обо мне, — Как жаворонок, солнцем захлебнувшись, Умру я в небе с песней о земле!

СТАРЫЕ ДЕРЕВЬЯ

1 Я возвратился в дом отеческий Сладчайшим дымом подышать, И от не радостей утешиться, И радостями утешать. Все намекает мне о таинствах: Полоска мутная тропы, Забор заснеженный в оттаинках От искр, летящих из трубы, Равнина строгая Рионская И Джигтубанская — в снегу… И этой свежестью и роскошью Я надышаться не могу. А там, под синевой небесною, Вершины, вставшие стеной. Над белизной земли не вечною Мерцают вечной белизной. Но что-то есть во всем весеннее, Все ожиданием томит, И лед внушает опасения — В себе он таянье таит. Я белой-белою деревнею, Весну предчувствуя, иду, И вот со старыми деревьями Беседу важную веду. И, плечи зябко-зябко кутая, Держа снежинки на весу, Как старики, собравшись кучкою Они пророчат мне весну. В них все такое ожидающее, В их каждом слове — правота, И над ветвями подтверждающе Гудят, синея, провода. Весна деревьям всех заметнее, Они весну внушают нам. Они дают, тысячелетние, Присягу новым временам. И, полный радости и гордости, В большой, ветвистой их семье, Уже ни грусти и ни горечи Не ощущаю я в себе… 2 Такая ночь сегодня будняя, Но, с вдохновением в крови, Ее сумели сделать буйною Желанья буйные мои! Любви исполненный и ревности, Пишу я, комкая листы, И в дом вношу дворцы и крепости И ставлю около тахты! Камин ворчит угрюмо, сдержанно, — Дрова глотает жадно он, И вот обрубок новый дерева К камину мною прислонен. Всю ночь дождит, дождит за окнами. Обрубка круглые сучки В дрожащих, зыбких бликах огненных Блестят, как будто бы зрачки. Лишь миг, и станет он обугленным, Но столько в нем тепла и сил! Ведь не родятся же обрубками — Он сердцем дуба прежде был. Он рос с могучими поддубками, Он рос и крепнул день за днем, Чтоб, как поддубки, пасть под рубкою И тоже сделаться огнем! Гори же, сердце дуба доброе, Огнем последней доброты. Пусть пламя яркое и долгое Мне озарит мои листы. Пусть пьяно отсветы колышутся! Пусть искры белые сверкнут, Несметны, будто бы количество Тем дубом прожитых минут! И до каких бы лет ни дожили, — Покуда правду говорим, Мы — и деревья и художники — Одним горением горим!

* * *

Летит с небес плетеная корзина. Ах, как нетрезвость осени красива! Задор любви сквозит в ее чертах. В честь истины, которую мы ждали, доверимся младенчеству маджари! А ну-ка, чашу! Чашу и черпак. Опустимся пред квери на колени, затем поднимем брови в изумленье: что за вино послал нам нынче бог! Пылают наши щеки нетерпеньем, и, если щеки не утешить пеньем, что делать нам с пыланьем наших щек? Лоза хмельная ластится к ограде. Не будем горевать о винограде, — душа вина бессмертна и чиста. Пусть виночерпий, как и подобает, услады виноградарям добавит — им подобает усладить уста.

ФРЕСКА

Мне этот миг запомнился недаром — Ресницы и глаза на камне старом. Как он писал, художник тот влюбленный, Ресницы — миг, навек запечатленный? Как он писал, как мучился и правил? Как звался он? Где имя? Не оставил! Кто нам о нем расскажет в наши годы? Глухи и немы храмовые своды. Он верил? Не постигнуть никогда мне. Лишь взмах ресниц, лишь миг ресниц на камне. Лишь знаю — кисть держал, когда трудился, В тех пальцах он, которыми крестился. Лишь знаю — сердце жгут ресницы эти И в дни, когда уж нет его на свете. О пальцы, пальцы! Кланяюсь их силе. Они бессмертьем плиты озарили. А как он жил, в тени иль в вихре блеска. Не знаю. Все прошло. Осталась фреска.

МОЙ ДЕНЬ

Я за солнцем не гонюсь, Взглядом друга обойдусь, Да ущелья тишиной, Да небес голубизной, Да кувшинчиком вина, Опорожненным до дна. Мне до самой смерти лень Жизнь делить на свет и тень. Я люблю мой день- сегодня, День обычный, день как день!

КАМЕНЬ

Был я камнем и, в твердыню Встроенный среди камней, На плечах держу поныне Древность родины моей. Кладка общая — доверье И любовь родит в камнях: Льнут к долине Кахабери И Саингило и Ках. Был я камнем… Призван к славе, — Глыба, сколок отчих скал, — Я основою Рустави Для времен грядущих стал. За стеной стена вставала, Шел орнамент по камням: И в каком из них начало Наступающим векам? Был я камнем, твердью, силой Белых и седых камней. Этот луг земля вспоила Белизной моих костей, Но дыханьем жизни новой Средь камней дышал и я, Послужил и я основой Для величья бытия.

ДМИТРИЙ КЕДРИН

(1907–1945)

КУКЛА

Как темно в этом доме! Тут царствует грузчик багровый Под нетрезвую руку Тебя колотивший не раз… На окне моем — кукла. От этой красотки безбровой Как тебе оторвать Васильки загоревшихся глаз? Что ж! Прильни к моим стеклам И красные пальчики высунь… Пес мою куклу изгрыз, На подстилке ее теребя. Кукле — много недель! Кукла стала курносой и лысой. Но не все ли равно? Как она взволновала тебя! Лишь однажды я видел: Блистали в такой же заботе Эти синие очи, Когда у соседских ворот Говорил с тобой мальчик, Что в каменном доме напротив, Красный галстучек носит, Задорные песни поет. Как темно в этом доме! Ворвись в эту нору сырую Ты, о время мое! Размечи этот нищий уют! Тут дерутся мужчины, Тут женщины тряпки воруют, Сквернословят, судачат, Юродствуют, плачут и пьют. Дорогая моя! Что же будет с тобой? Неужели И тебе между них Суждена эта горькая часть? Неужели и ты В этой доле, что смерти тяжеле, В девять — пить, В десять — врать И в двенадцать — Научишься красть? Неужели и ты Погрузишься в попойку и в драку, По намекам поймешь, Что любовь твоя — Ходкий товар, Углем вычернишь брови, Нацепишь на шею — собаку, Красный зонтик возьмешь И пойдешь на Покровский бульвар Нет, моя дорогая! Прекрасная нежность во взорах Той великой страны, Что качала твою колыбель! След труда и борьбы — На руке ее известь и порох, И под этой рукой Этой доли — Бояться тебе ль? Для того ли, скажи, Чтобы в ужасе, С черствою коркой Ты бежала в чулан Под хмельную отцовскую дичь, — Надрывался Дзержинский, Выкашливал легкие Горький, Десять жизней людских Отработал Владимир Ильич? И когда сквозь дремоту Опять я услышу, что начат Полуночный содом, Что орет забулдыга отец, Что валится посуда, Что голос твой тоненький плачет, — О терпенье мое! Оборвешься же ты наконец! И придут комсомольцы, И пьяного грузчика свяжут, И нагрянут в чулан, Где ты дремлешь, свернувшись в калач И оденут тебя, И возьмут твои вещи, И скажут: «Дорогая! Пойдем, Мы дадим тебе куклу. Не плачь!»

‹1932›

КОЛОКОЛ

В колокол, мирно дремавший,

Тяжелая бомба с размаха

Грянула…

А. К. Толстой В тот колокол, что звал народ на вече, Вися на башне у кривых перил, Попал снаряд, летевший издалече, И колокол, сердясь, заговорил. Услышав этот голос недовольный, Бас, потрясавший гулкое нутро, В могиле вздрогнул мастер колокольный, Смешавший в тигле медь и серебро. Он знал, что в дни, когда стада тучнели И закрома ломились от добра, У колокола в голосе звенели Малиновые ноты серебра. Когда ж врывались в Новгород соседи И был весь город пламенем объят, Тогда глубокий звон червонной меди Звучал, как ныне… Это был набат! Леса, речушки, избы и покосцы Виднелись с башни каменной вдали. По большакам сновали крестоносцы, Скот уводили и амбары жгли… И рухнули перил столбы косые, И колокол гудел над головой Так, словно то сама душа России Своих детей звала на смертный бой!