Современная датская новелла

Браннер Ханс Кристиан

Сейчас я счастлив. Я достиг своей цели, а потому у меня больше нет никакой цели в жизни. По ночам я лежу без сна, уносясь воображением в будущее: жена — в гареме, продана нефтяному шейху, я сам — в непрекращающихся конвульсиях, с пеной вокруг рта.

Утром просыпаюсь усталый, издерганный. Жена на меня смотрит, говорит озабоченно:

— А тик у тебя все не проходит.

— Ну, что ж поделаешь. Да и можно ли с этим что-нибудь поделать?

Брюки

_{Перевод Т. Величко}

Да, да, понятно, будет и о деле: известно, ежели кто в явном меньшинстве, как вот я, с того один спрос — давай ближе к делу, а которые в большинстве — с них объяснений не требуют,

их много — вот тебе и все объяснение. Говорите, поменьше деталей, да ведь не так это просто, с лету, бывает, и не скажешь, что важно, а что нет, взять, к примеру, моего молочника, у него один глаз стеклянный, вроде и ни при чем это тут, ан причем, я у него тут полфунта масла купил, хотел его на хлеб намазать, а оно на меня и вытаращись немигающим оком. У молочника теперь глаз на номер больше, а я так и не очухался, пришлось на маргарин перейти, а через него детство вспомнил, вкус какой-то знакомый, черный хлеб с маргарином, и столько всего всплыло, — потому я, должно быть, и брюки те купил.

Я когда маленький был, меня, понимаете ли, в дураках оставляли с одежкой, за братом все донашивал, потасканные сапоги, рубашонки, носки чиненые-перечиненные, курточки, тоже книги его мне переходили, игрушки, — бузу я всякий раз закатывал отчаянную, а все одно, никуда было не деться, каждый изволь соблюдать свой черед. А теперь вот дело уж к старости, и живу один, и одежу себе могу купить, какую хочу, — так на тебе, хожу роюсь в ящиках с поношенным барахлом, в костюме на заказ я как все равно голый. У старьевщика покупаю, а то на торгах, обувь чужую, одежу, часы, подтяжки, брюки, шляпы, — сразу аж полегчает, как влезешь в этакие брючки, не ждать, пока обомнутся, уж они и обхожены, и обсижены, а когда, может, и обделаны. Покойно так станет, куда и печали все подеваются, не иначе за отвороты штанин упрячутся, так часом вывернешь да и вытряхнешь их с прочим сором и трухой, что туда понабьются. Я гляжу, нынче не шьют с отворотами-то, так заодно бы уж и сточные канавы, что ли, отменили, пусть бы грязь свободно по воздуху летала. С отворотами по крайней мере знаешь, где вся грязь копится.

От этого маргаринового вкуса во рту все и пошло, вижу, не обойтись мне без пары чужих потасканных брюк, уж больно потянуло опять все то же перечувствовать. Ну, вчера и откопал себе штаны в лавчонке, куда обычно захаживаю. Темно-коричневые, зад еще не так отвислый, зато на коленях мешки — ну чисто с коняги их сняли, а только я на это не смотрю, что красоты мало или там не совсем впору, мне главное — чтоб свое лицо имели, настрой чтоб собственный чувствовался. Эти хоть наверняка в чистке побывали после предыдущего хозяина, однако ж своим пахли, грусть мне почудилась в ихнем запахе, и еще верность, и оттого они мне по душе пришлись и вместе интерес разожгли, думал, до дому не дотерплю, так надеть их загорелось. А я вам скажу, со мной такая история: как напялю на себя такой вот старый хлам, настрой-то его мне вовнутрь просачиваться начинает — меня ровно подменят, и держу себя не как всегда, и тянет меня в улочки да закоулки, где ни разу до того не был, и с людьми заговариваю, каких никогда не знал, одеже они что ль знакомы?

Ну, эти брюки меня в порт потащили, да не в те места, куда я обычно наведываюсь, а по портовой улице на самую окраину, уж приличные заведения кончились, забегаловки пошли — брюкам все неймется, у последнего кабачка остановились. Окна занавешены, каково внутри, не узнаешь, снаружи вид захудалый, невзрачный — по своей-то охоте кто ж бы туда пошел, да что поделаешь, коли брюки так порешили.

Верно, внутри оказалось ничего себе, бывает хуже, не то чтоб уж прямо скатерти на столах, нет, линолеум зеленый, в самый раз костяшками чечетку отстукивать. И народ приличный, горлопаны малость, а так не больно и под градусом, все как положено, одежа на себе, шляпа рядом, костяшки-то закатиться под нее норовят, отодвигать приходится, может, уж лучше на пол ее — знай шляпами да бутылками двигают, пыль столбом. Я, как был в пальто, сел, заказал один портер, одно королевское. Брюками я вполне был доволен. Сперва-то я засомневался, а теперь, гляжу, зря, похлопал их даже, сидишь — одна приятность: в коленях ни вот столько не давят, не то что новые.

Да. Замечаю я, в углу дамочка сидит сама по себе, завлекательная такая женщина, тридцать с чем-нибудь, больше не дашь, черное пальто, меховая шляпка на манер русской, мордашка пухлая, глаза темные, под портер, пожалуй что, а губы будто разреветься хотят. Вы не подумайте, что я сидел на нее любовался, нет, я на этом деле крест поставил. Последняя у меня была, Рут звали, так лежим мы с ней раз дома на диване, любовью занимаемся, а она и брякни: «Тебе бы, — говорит, — Карл, потолок побелить не мешало». В самую точку угодила. Ну и с тех пор — баста, они же мне все без интересу, что Рут, что другие, одна только была у меня, пугливая девчоночка, давным-давно уж, помню, мокрые деревья, мокрые скамьи, маленькие ручки в больших карманах и большие руки —

в маленьких, угощеньице — ромовые конфеты да шоколадные батоны, — вот мне чего не забыть, а прочее все так, ватная дребедень. Рут я, само собой, выставил, а ведь если разобраться, я бы ее еще благодарить должен за те слова, яснее не скажешь. С того времени пиво в разных местах покупать стал, неохота людям глаза мозолить, потребляю-то теперь больше. Портер, ну и шнапс, без спиртяги сальные мысли разве отчистишь. Да, да, будет вам и о деле, да ведь это все тоже к случаю касательство имеет. Вы бы лучше об том беспокоились, как бы я чего не пропустил, я вот, например, беспокоюсь. Да, так как же с этой дамочкой получилось, это все брюки, то ли они ее заприметили, то ли она их. Она, значит, на меня глянула, но, по-моему, она и на них глядела, и что-то вдруг заерзала, в сумке стала рыться, помаду вытащила, обратно сунула, рюмку свою приподняла и поставила, на официанта обернулась, а только он заметил — враз опять на меня или на брюки на эти. Я так полагаю, одна могла быть причина ее беспокойству: было что-то такое промеж ней и этими брюками, может, поджидала она их, да только не меня в них. И тут так все чудно получилось — только уж обещайте теперь меня не перебивать, — эти самые брюки давай вдруг давить мне на коленки, я это поднялся и прямо к ней пошагал, вот они что надо мной сделали. Вы небось думаете, что ж, мол, тут чудного, старый кот и все, — так я вам на это скажу, слушать надо было лучше да в детали вникать, в них суть-то, а не в чем другом. Брюкам это занадобилось к ней пересесть, а я человек стыдливый, пришлось и мне с ними. Ну вот, сел я. Брюки — они безъязыкие, опять мне выходило за них отдуваться. Я сперва все сидел и старался в толк взять, чего они хотят.

Да, сперва я, как водится, спросил: «Чего, говорю, пить будете?» Дурость, видел же, что у нее рюмка с ликером. А она мне на это: «Спасибо, — говорит, — у меня есть». Не знаю, как вам, а мне сдается, неспроста такой ответ. Она бы что сказать-то должна? Или, мол, оставьте меня в покое, чего пристаете! Или же: «Спасибо, золотко, как у тебя с деньжатами?» А она сказала, как я сказал, так уж яснее ясного, что она эти брюки довольно-таки близко знала. Как я только сел, она руки свои на стол положила и больше уж ими не шевелила. А я себе думаю, погоди, спокойно, давай-ка разберемся что к чему, коли брюкам этим чего надо, они мне знак подадут. Затаился, как мышь, и жду, а в меня и впрямь проникать начинает. Чувствую, где-то что-то неладно. Обидели кого-то, ее ли, а может, этого, чьи брюки, или их обоих вместе. Брюки на мне вроде осклизли, волгло в них стало, у меня аж мурашки по ногам поползли.

Сижу я, на руки ее уставился, они прямо против моих лежат, кончики пальцев легонько так зеленого линолеума касаются, и мои морковки тут же, по соседству, когтищи четырехугольные, желтые, растресканные, и будто на ее ноготки глазеют, а те тоненькие, прозрачные, что лепестки у цветка, ежели на свет посмотреть. И вдруг она взяла да пальцы-то свои и подогнула, а мои тут вовсе ошалели, потянулись в ее сторону, поползли по столу да хвать ее за руку, это чтоб пальцы ей обратно разогнуть — брюки опять же, ихние проделки, — а она рук своих не отстранила и пальцы не разжала, а позволила моим наполовину под свои влезть, и тут я только ей в лицо посмотрел. Глаза у ней теперь были круглые и черные, сперва я подумал, она на меня глядит, потом нет, должно быть, позади что-то.

Слышу над ухом: «Что тут происходит?» Голос — будто малец под взрослого подделывается, пронзительный и ломкий. И вдруг гляжу — здоровенный мужик к столу подходит, я чуток оторопел. Лапы свои отдернул. И ее руки прыг в сумочку — и схоронились.

«Да нет, — говорит, — ничего, просто…» — и осеклась, а сама улыбнуться силится. Она бы, может, и сказала, мол, просто брюки знакомые, да ведь он-то бы навряд ее резоны в расчет принял. Я сижу помалкиваю, от брюк никаких инструкций нету.

Личность его мне сразу не приглянулась, но тут опять-таки мои резоны в расчет принять надо, у меня, к примеру, есть дружки ничуть не краше его обличьем, а мне хоть бы хны, и мурло толстомясое, опухшее, с подозрительными лисьими глазками, точь-в-точь как у этого, и пасть такая же, со спесивым оскалом, я сроду не мог понять, чего бабы находят в этаких образинах, а так товарищи они мне хорошие, мы бы небось и с этим сошлись и не одну бутылку вместе распили, кабы встретились и брюк бы этих самых на мне не было.

Ладно. Он, значит, ей: «Лез он к тебе?» А она: «Да нет, что ты, мы сидели болтали, ерунда, ты не беспокойся».

Болтали. Мы с ней слова не молвили. Вот как меня выгораживала, я, правду сказать, даже умилился на нее, хоть и знал, что дело все в брюках, а еще говорит «ерунда». Ей право, умилился, и от сердца отлегло, но вместе и досада меня взяла, тьфу ты пропасть, думаю, до чего ж бабы перед мужиками этими, здоровыми да нахальными, принижаются, ревности ихней боятся. Встал я из-за стола. Он ко мне поворачивается и сладким голосом: «Никак, — говорит, — вы уходить собрались, аккурат когда я пришел, странно что-то».