Список Мадонны
Шрифт:
— Я уверен, что вы сделаете все возможное, господин Махони. Теперь все в руках Господа. Я буду молиться за вас двоих.
На обратном пути к парому Махони размышлял о священнике. Что-то в нем было такое. Его поза, его слова. Гордыня? Высокомерие? Нет! Больше похоже на насмешку. Махони вспомнил священников графства Клэр. В них чувствовалось доброе намерение сделать все от них зависящее, чтобы поддержать надежду в этой несчастной стране.
Над головой закричали чайки, и он почувствовал запах моря.
Насмешка и что-то еще, что заставляло его пугаться. Оболочка человека с углями вместо глаз. Безжалостность взгляда. Он не был уверен, конечно, но жизнь в заключении научила Махони доверять своим инстинктам.
Он споткнулся об упавшего на землю пьяного, обругал его. Но тот даже не пошевелился. Вода впереди отливала синевой под лучами полуденного солнца, и было видно, как началась посадка на борт парома. Он побежал.
Может быть, это и к лучшему, что священник отказался свидетельствовать. И тут Махони ощутил, что он боится насмешливого отца Блейка. Он совсем не боялся Мартина. А ведь его только что уверили в том, что Мартин — убийца.
Утром, когда должен был начаться суд над Мартином Гойеттом, пустая скамья присяжных выглядела странно, будто не на своем месте. Кресло судьи было занято военным. Майор Джеймс Коулинг, ветеран, двадцать лет отдавший службе армии ее величества, участвовавший в кампаниях в Египте и Испании, а теперь занимавший должность заместителя командира Двадцать восьмого пехотного полка, дислоцированного в Парраматте, надел очки на нос и изучал аккуратную стопку бумаг, положенных перед ним. Руководить процедурой входило в обязанность Коулинга, как председателя трибунала. Высокий человек с добрым стареющим лицом, Коулинг участвовал во многих трибуналах, и больших и малых, и он воспринимал их как неизбежную часть обязанностей старшего офицера. Он даже получал удовольствие от приобретенного там опыта. И если бы законодательная практика не предусматривала столько же банальностей, сколько она предусматривала величия ума, то он, вероятно, стал бы юристом. Но это означало бы, что он должен перестать быть солдатом. Уж лучше так, как сейчас, когда заседание в трибунале давало ему возможность насладиться преимуществами обоих миров.
За Коулингом справа стоял большой полированный дубовый стол с двумя богато украшенными резьбой креслами, на которых сидели два других члена трибунала. Капитан Дункан Уэйр, также носивший красно-желтую окантовку и петлицы Двадцать восьмого полка, располагался ближе к своему начальнику, но в отличие от него ничего не читал. Его худое лицо не выдавало никаких эмоций, когда он осматривал всех вокруг. Его взгляд чаще всего останавливался на заключенном, одетом в наручники, который шептался со своим адвокатом, сидя за менее впечатляющим столом в пяти метрах справа от него. Узкие глаза Уэйра очень напоминали блестящие щелки, сегодня обычное для них обиженное выражение сменилось непревзойденной радостью, которая приходит только от обретения чего-то страстно желаемого. Дункан Уэйр был счастлив. Он собирался насладиться этим. Наконец-то месть будет совершена, будет отмерено воздаяние за тот ужасный день в 1837 году, когда эти ублюдки забили его брата, втоптав его останки в грязь и снег за околицей мятежной французской деревни в Нижней Канаде. Лейтенант Джок Уэйр, энергичный весельчак, любимец всего Тридцать второго полка, двадцати девяти лет, был зарублен, исколот штыками, обезображен и разорван на части кучкой гражданских дикарей. Он погиб с честью, его кровь была пролита на землю предателей. Он был послан с депешей без формы, без красного пояса, без сабли. Рассказывали, что Джок превратился в кровавое месиво. После того как последний из ублюдков проткнул его мертвое тело саблей, он высоко поднял свое окровавленное оружие, торжествуя победу. Мерзкий убийца. А «Радикальный Джек» Дарем всех их отпустил. Сослал на Бермудские острова. Ну не смешно ли! Неудивительно, что французские придурки попытались сделать то же самое в 1838 году. Уэйр чувствовал тепло внутри. Он с трудом дожидался начала. Никто, конечно, не знал об этом. Разумеется, стыдно, что он не поделился этим со своими товарищами по полку. А теперь судьба улыбалась ему. В конце концов справедливость восторжествует.
Внешность третьего члена трибунала заставила Гойетта что-то срочно сообщить шепотом своему адвокату. И теперь на лице Грэга Махони появилось выражение нерешительности. У Мартина замерло сердце, когда он увидел заседателя. Это было как знамение, предупреждавшее о том, что он проиграл. Розовое мягкое лицо, обрюзгшее тело, а хуже всего — злые, близко посаженные глаза, которые следили за ним через комнату. Пол Ниблетт. Его жизнь еще раз оказалась в руках Пола Ниблетта, с важным видом расхаживавшего сейчас по гладкому паркету; почетная красно-синяя форма полка ее величества, как всегда, сидела на нем отвратительно. Как будто только вчера он слышал оскорбления от капитана, ощущал болезненные удары его ботинка в живот на качавшейся палубе. Испуг, должно быть, отразился на его лице, потому что Махони спросил его, в чем дело. Мартин объяснил ему все как мог короче и без особого желания. Махони выслушал и теперь слегка постукивал пером по столу. Может быть, он осознал то, что было известно Мартину Гойетту как факт. Мартин будет приговорен в этом зале. В этом не было сомнения.
Мартин оказался прав. На Махони нашло откровение. Было очевидно, что никто не знал об избиениях на борту судна. Махони мог опротестовать назначение, но только на законных основаниях, которые отсутствовали, поскольку не было никакого подтверждения антипатии, которую испытывал Ниблетт к Мартину. Он взвесил имевшиеся у него варианты, даже вскочил, чтобы подойти к Коулингу, но потом снова сел. Интуиция подсказывала ему, что ничего хорошего из этого выйти не может. Это просто не следовало делать при такой вероятности неудачи.
Единственными людьми в зале, помимо военных клерков, были два обвинителя: майор Фредерик Эндрюс и капитан Питер Гиблинг, оба из Двадцать восьмого полка, а также солдаты охраны с оружием, стоявшие по стойке смирно у обоих входов. Ровно в десять часов майор Джеймс Коулинг открыл заседание. Эндрюс зачитал детали обвинения, выдвигавшегося английской короной против заключенного, в котором подробно было объяснено, что, несмотря на факт отсутствия тела, вина Мартина Гойетта определялась наличием разумного сомнения, сомнения, которого попросту не существовало в этой конкретной инстанции.
Затем Эндрюс попросил своего напарника выйти вперед, призвав трибунал проявить терпение и выслушать подоплеку, из которой, без сомнения, следует понимание той полной насилия среды, из которой вышел обвиняемый. Потом в течение полутора часов Гиблинг подробно описывал события 1838 года, включая суды и приведенные в исполнение смертные приговоры. Первую часть выступления Гиблинга Ниблетт слушал внимательно, моргая и кивая в знак согласия, но потом начал зевать и ковырять в носу. Коулинг слушал Гиблинга с интересом, а на лице Уэйра не было никаких эмоций.
Был почти полдень, когда к трибуналу обратился Махони. Он выразил существовавшее у него разумное сомнение, а также свои огорчения тем, что юридическая система колонии позволяла событиям развиваться подобным образом. Что же до комментариев Гиблинга о восстании, то Махони опустил их в своем выступлении, но отметил очевидную лотерею возможности оправдательного решения. Из всего того, что он прочел, обвинение основывалось более на намерении лидеров, чем на индивидуальном поведении, заслуживающем наказания. Он стоял недостаточно близко к Уэйру, чтобы услышать, как тот резко вздохнул, или иметь возможность увидеть открытую враждебность в его глазах.
Первым свидетелем выступила матрона Нэнси Эдвардс. Она подробным образом рассказала, как Мартин прибыл в приют и сообщил ей, что посетитель, которого она ждала, заболел и не смог приехать. Она сообщила о том, что видела из окна, ответив положительно на вопрос Эндрюса о том, была ли туземная девушка испугана появлением подзащитного.
Махони задал четыре вопроса. Гнался ли подзащитный за девушкой, когда та побежала к воде? Матрона Эдвардс отрицательно покачала головой: