Список Мадонны
Шрифт:
Глаза священника были полны мольбы, а в уголках рта запеклась слюна. Неожиданно до Мартина дошло.
— Вы понимаете, о чем вы говорите, святой отец?
— О жертве. Нам нужна жертва, Мартин. Символ освобождения от угнетения. Твоя невинность несет в себе святость. Разве ты не понимаешь? Смерть ничто, когда отсутствует страх. Дело только в имени. Оно будет жить, покрытое вечной славой. Твой брат, шевалье… Они не знали об этом. Ты — знаешь. Я клянусь, Мартин. Ради меня!
Бернард заметил сомнение на этом идиотском лице. Он согласится. Ради него. Заплатит высшую цену ради благородства, не подозревая о том, что это всего лишь ради человека, который его ненавидит. Что может быть слаще? Лицо Бернарда исказилось от боли. «Скоро, о злая Мать, ты возьмешь к себе собаку, укравшую нашу судьбу. Я приду к тебе, Мать, и мы вместе растерзаем его душу. О! Мать. Вместе. Мы сделаем это вместе».
Мартин почувствовал странную отчужденность. Друг просит его умереть. И что странно, мысль об этом не вызывает панического страха, который был у него в Монреале. Почему так? Не потому ли, что он не был уверен в том, что трибунал признает его виновным? Возможно. Но если он более не испытывал страха и если он в самом деле поклялся в верности своему другу, то почему он не был готов выполнить его просьбу? Не потому ли, что слова, которые произнес его друг, были теми же словами, в правоте которых Мартин сомневался на всем протяжении нелепых событий, в результате которых два близких ему человека закончили жизнь на виселице, а остальные были сосланы в эту страну? Нет. Дело было не в этом. Все дело в Коллин. Ему нужно увидеться с ней снова. Ему нужно было, чтобы она сказала ему сама, что больше не любит его. И до той поры, пока он не узнает об этом, он не будет, он не сможет выполнить просьбу, с которой к нему обратился друг. Но, взглянув в его отчаянные глаза, глаза человека, которого он обожал более всего на земле, посмотрев в лицо своего самого преданного и доброго друга, он понял, что не может отвергнуть его полностью.
— Я подумаю о том, что вы сказали, святой отец. Процесс еще не закончен и у нас есть еще время поговорить.
Бернард посмотрел на своего врага, стараясь сдерживать огромную ярость внутри себя под контролем. Тупица. Неблагодарный щенок. Неудивительно, что он заслуживает смерти. У него нет никаких чувств. Гаденыш! Ну посмотрим, как ты запоешь. Бернард старался, чтобы в его словах сохранился смысл.
— Конечно, Мартин. Мы поговорим позже. Но, как тебе и мне известно, судьбу нельзя отменить. Теперь мне пора идти. Время позднее. До завтра.
— Спасибо за то, что вы пришли, святой отец. Вы дали мне много пищи для раздумий.
Ложь звучала правдоподобно, и Мартин знал, что святой отец хотел услышать именно это. Он не мог знать, что единственным, о чем Мартин мог думать, была Коллин.
Бернард вызвал охрану и стоял уже у двери камеры, когда обернулся и полез в складки сутаны.
— Ох, Мартин. Извини меня. Я совсем забыл. Горничная в отеле «Герб Бата». Я был там сегодня. Она просила меня передать тебе это.
Мартин взял письмо дрожащими руками. Затем раскрыл простой белый конверт. Все мысли о священнике куда-то канули.
Снаружи на конверте круглыми большими буквами невзрослым почерком было выведено Мартину Гойетту. Само письмо было написано одним и тем же почерком на одной страничке с обеих сторон. Чернила промокались в нескольких местах, как будто у автора были затруднения в составлении письма. Слова били Мартина наотмашь.
Дорогой Мартин!
Мне трудно объяснить тебе это. Я сказала бы это своими собственными словами, но боюсь, что ты разозлишься или расстроишься. Когда тебя посадили в тюрьму и обвинили в этом ужасном преступлении, я не знала, что и думать. Большинство людей считают, что ты виновен, но я чувствую себя одинокой и расстроенной. Я долго думала о том, что мы будем делать, если тебя оправдают. Моя мама говорит, что я буду опозорена и что нам придется уехать жить куда-нибудь в другое место.
К тому же я познакомилась с британским офицером. Он остановился как-то вечером в «Гербе Бата» и был очень ласков со мной. Он рассказал мне о своей семье в Англии и о землях, которые принадлежат им. Мы ходим с ним на прогулки и пикники. Мы любим друг друга, Мартин, и думаем пожениться, так что мы не сможем увидеться больше. Я хочу сказать тебе это, чтобы ты знал и понял. Мне жаль, мне очень жаль, но я тебя больше не люблю, я люблю Филиппа. Желаю тебе всего хорошего, Мартин, да пребудет с тобою Бог.
Мартин просидел в темноте несколько часов, письмо лежало перед ним на каменном полу. Он был не в силах заплакать, словно глаза его высохли, как и все внутри него. Дядя Антуан однажды сказал ему, что некоторые вещи настолько грустны, что невозможно даже плакать по их поводу. Он оплакивал дядю Антуана, оплакивал Жозефа-Нарсиса и шевалье де Лоримьера, оплакивал Мадлен, он плакал, когда смерть стояла за его плечами в тюрьме Ле Пи-дю-Куран. Но сейчас у него не было слез. Только комок в горле. Комок сухой и сморщенный, как вся его жизнь. Около полуночи он свернулся в клубок и стал раскачиваться вперед-назад, бормотанием убаюкивая себя. Он погружался в прерывистый сон, в котором перед ним появлялись образы Коллин, исчезавшие, когда он пытался дотянуться до нее.
В тот момент, когда Махони увидел Мартина, он понял: что-то не так. Темные круги под покрасневшими глазами говорили ему о том, что Мартин не спал. Но что действительно беспокоило Махони, так это заметное изменение в его поведении. Глаза Мартина казались запавшими и смотрящими внутрь, плечи ссутулились. Казалось, что он ушел в себя. Махони часто замечал такое у людей, которые сдались. На все его вопросы Мартин отвечал абсолютным молчанием. Махони ничего не понимал, кроме того факта, что накануне вечером, после того как он ушел, заключенного посетил священник. Хотя и этот факт он нашел интересным. Было очевидно, что Мартин не хотел вести разговор далее, поэтому Махони ограничился тем, что проинструктировал его о важности его собственного свидетельствования и о том, как ужасно необходимо убедить трибунал в его невиновности и честности.
— Вот и все, мой мальчик, — сказал он, когда их вели в зал суда. — Постарайся и расскажи им все, как было.
Эндрюс открыл заседание, продемонстрировав две улики, каждая из которых, как он заметил, доказывала со значительной степенью уверенности, что девушка-аборигенка была мертва. Первой уликой служил камень, обнаруженный в четверг после заявления Блэка об убийстве на берегу реки в том месте, где он видел убийство. Подтеки на нем были определены как возможные следы крови. Эндрю подчеркивал перед трибуналом, что наличие вероятного орудия убийсгва исключает Блэка из числа подозреваемых, поскольку зачем человеку, который совершил убийство, еще и наводить полицию на потенциальное свидетельство вины. Вторая улика — голубое платье, найденное в нескольких милях по течению от места преступления, оно оказалось выброшенным на сушу в результате спада воды. Матрона Эдвардс уже определила его как платье, которое она дала девушке-аборигенке. Если верить свидетельству Блэка, то цвет этого платья соответствует цвету одежды, бывшей на девушке в тот судьбоносный день, о котором идет речь.
Затем Махони убеждал трибунал в том, что самое худшее, о чем могут говорить эти две улики, — это то, что произошел несчастный случай. Они никаким образом не доказывают ни совершения преступления, ни вины подзащитного. Махони почувствовал небольшое облегчение, когда он заметил, что Коулинг согласно кивнул.
Махони вызвал Мартина к месту дачи свидетельских показаний.
— Иди так, как невиновный, — прошептал он.
Несмотря на сказанное, Мартин подошел к свидетельскому месту так, словно он уже был осужден и ему было все равно. Это нарушало то, что Махони задумал, и он почувствовал нечто большее, чем просто обеспокоенность.
Махони заставил Мартина рассказать по порядку о том, как он встретил девушку, не упомянув об иконе, подаренной ей. Он попросил Мартина вспомнить события дня, о котором шла речь. И еще задолго до того, как он закончил, он осознал, что совершил ошибку. Мартин говорил неубедительно, был неуверен и краток в ответах и вызывал к себе все что угодно, только не уверенность в невиновности.
Когда Эндрюс приступил к перекрестному допросу, он уже решил, какой тактики будет придерживаться. Его первоначальным намерением было разрушить любое доверие, которое мог вызвать обвиняемый, но, выслушав смущенные ответы Мартина на вопросы Махони, Эндрюс понял, что любая попытка атаки на обвиняемого могла привести к возобновлению привлечения внимания и к возникновению доверия, на что, очевидно, и надеялся Махони. Поэтому Эндрюс решил попытаться задавать обвиняемому направляющие вопросы. Кто знает, ведь обвиняемый мог в дальнейшем и сам осудить свои действия.