Срезающий время
Шрифт:
— Москали! Казимир беги!
Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ раздался звук извлекаемых из ножен сабель, защёлкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою, снеся свинцом и зарубив саблями всех выживших врагов. Во дворе, посреди разбитых бутылок и перевёрнутого стола лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.
— Иван Иванович, — отводя поручика в сторонку, тихо сказал я, — подгоняйте наш транспорт сюда. Всех убитых раздеть и сложить в землянку, всё ценное из дома — трофеи. В зерновую телегу у конюшни накидайте сапоги с трупов, догрузите каким-нибудь габаритным добром, да хоть пару свиней с курами и отдайте Яныку. Со всем этим он поедет к Збышеку.
— Зачем?
— Атаман вольницы скорее поверит таким же бандитам как он сам. Ведь Янык наверняка перескажет ему, как мы богатую усадьбу на саблю взяли.
— Обязательно, — согласился Полушкин. — Тогда и подарок принято передать.
— Пусть саблю Понятовского возьмёт.
На рассвете Иван Иванович условился с Яныком о встрече в оговоренном месте и отправил его на телеге с награбленным добром и подарком. Отъехав с полверсты, юноша выждал некоторое время, осмотрелся, не следит ли кто за ним и, не добро ухмыльнувшись, тронулся снова в путь, свернув вскоре на неприметную дорогу. Полушкин лишь посмеялся ему вслед.
Это были отпетые головорезы, с почерневшими от солнца лицами, часто обезображенными шрамами и увечьями, иногда с опалёнными усами или всклоченными бородами, их широкие льняные штаны удерживались на поясах, зачастую украшенных бронзовыми пряжками и заклёпками. Всегда — с ножами, и чуть реже с саблями. Под широкополыми шляпами из соломы, а у кого и из-под мегерок, блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: сквернословили, предавались разврату, тут же справляли нужду и сколько хотели, пили вино из выставленных на повозке бочек.
— Колоритная компания, — сказал я, не отрываясь от бинокля. — Судя по всему, это и есть банда Збышека.
— Существует только один способ узнать, — ответил поручик, — подойти и спросить.
— Бочки знакомые, — сказал я, продолжая осматривать место сбора разбойников, — не иначе, вино из подвала Понятовского, которое Янык вёз. Значит и он там. Вот только не спешит что-то он назад, да и как спешить, коли весь в блевотине лежит под телегой.
У худых вестей быстрые ноги, и если б Збышек был более догадлив или менее доверчив, то легко мог бы заметить, что в ватаге происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех удачливых атаманов, просыпался только выпить рюмку крепкой настойки, отнятой у жида, чтобы снова залечь на медвежью шкуру, хлопнуть по присной ляжке ласковой панночки, и, разгорячившись, запустить куда ни попадя свои руки, по временам покрикивая: "Ах! Хороша. Ах, мастерица!" и пересыпая эти увещания перцем весьма выразительных шляхских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство польского языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре ни Евгеньева, ни более ранних авторов.
— Пан Збышек, пан Збышек! — стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно бывший его денщик. — Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.
В избе слышалось пыхтение, сопение и даже похрюкивание. Наконец, раздался голос Збышека:
— Яцек! Кол тебе в дупу! Ты мне всё настроение испоганил!
Атаман высунулся из окошка.
— Кого там спиймали? — передразнивая денщика, уточнил Збышек.
— Москаль передал вот это, — Яцек протянул завёрнутый в тряпку какой-то предмет, — и передал привет от Стефана Митоша.
— От Смита? — переспросил Збышек, поперхнулся, и споро надевая рейтузы, вновь обратился к междометьям, призывая панночку немедленно подать ему новую саблю.
Полушкин ждал под тенью дуба и преспокойно покусывал сорванную травинку. Несмотря на косые взгляды и проклятья, процеженные сквозь зубы, он ни как не реагировал, словно и не было вокруг него столпотворения шляхты, которая заломив шапки, и, засунув руки за пояс, гордо волочила ржавые сабли, явно бранясь по его душу и с хвастливым видом угрожая искрошить поручика на винегрет. Вскоре к Ивану Ивановичу подошёл разодетый как павлин поляк. Он был самой представительной и галантной фигурой на том фоне собравшегося сброда, отчего выделялся и был легко узнаваем как предводитель. Одежда его являлась чересчур броской, а шапка-рогатывка с брошью, удерживающей перо, — даже модной. На боку его висела сабля покойного бастарда Понятовского, а лоб был украшен шрамом, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Положив ладонь на рукоять оружия, и дождавшись, когда ворчание толпы смолкло, произнёс:
— Я Збышек, зачем пришёл?
— Поговорить.
— Так говори, — рассмеялся атаман.
— С глазу на глаз, — произнёс поручик.
— Пошли, — Збышек показал рукой в сторону избы, из которой он появился.
Спустя четверть часа Полушкин вышел, и едва дойдя дубравы, к всеобщему удивлению толпы буквально растворился в ней. А в следующую минуту Збышек стал собирать своих приближённых.
— Насаживайте косы на ратовища и доставайте топоры, чистите ружья и пистоли, вострите сабли! — говорил атаман. — Завтра мы возьмём столько золота, что каждый из вас купит себе по деревне, станет ездить на лучших лошадях, жрать с серебра и тискать самых пышных девок.
Утром наш отряд разделился. Унтер-офицер Василий Фомич во главе пятерых демобилизованных солдат, с освобождённой Анной Ромашкиной, прикрываясь документами штеттинских купцов, откочевали с трофеями восточнее, по направлению к Бресту, где должны были дожидаться нас в придорожном трактире. А мы, наоборот, на Запад, поближе к тому месту, указанному на рисунке покойного Арещенкова. Осенний день выдался необыкновенно ласковым, и мы старались насладиться последними тёплыми деньками сентября.
Вскоре мы оказались вдали от привычной деревенской обстановки, поэтому найденное неожиданное очарование в этом уголке среди травы, кустарников, крохотных лесных цветов на небольшой полянке приятно удивило. Стало быть, наблюдать за сегодняшними событиями мы станем не с первых рядов, а скорее из комфортабельной ложи. Да и погода как угодила, словно кто-то с самого неба приглядывал за нами с мягкой доброй улыбкой, радуясь тому, что природа, которую успели вытеснить из пыльных дорог и вырубленных вокруг городов лесов, смогла найти себе этот уютный уголок. Не иначе, не обошлось без дриад, добавивших немного дикой и невероятно нежной красоты этому месту. Благодаря паре варакушек, устроивших гнездо на ореховом дереве, мы оставались незаметны; эти птицы, деловито и радостно порхающие в переплетении темных ветвей, совершенно не боятся людей, а если рассыпать хлебные крошки, то и вовсе станут сновать под самыми ногами. К тому же дикие пчелы, как ни удивительно, считали, что это местечко достойно их внимания, и прилетали сюда из чёрного дупла в вековом дубе. Странно, они пересекали практически всё поле по воздуху со своей сладкой ношей, не раз возвращаясь к этой чудесной полянке с рассветного до закатного часа, игнорируя места поблизости. Одна или две пчелы приятно жужжали над соцветиями, в глубинах которых вершили свой медовый труд, и даже переживающий за лошадей Тимофей уже не обращал на них никакого внимания. Время действия уже наступало, мы приготовились, и общее напряжение передалось всем обитателям поляны. Варакушки вспорхнули к гнезду, а пчёлы, в свою очередь, медленно уплывали в воздушных потоках к дубу. На дороге появился авангард, оторвавшийся от высокой кареты шагов на сто.
Пятый конно-егерский полк Герцогства Варшавского за три с небольшим года успел отметиться в захвате Данцига, сражался при Фридланде, да в прошлом году при Рашине. Невесть какие серьёзные битвы, но для лейтенанта Францишека Туска это не имело никакого значения. Подвигов он великих не совершал, вперёд не рвался, но и труса не праздновал, резонно рассуждая: остался в живых — и ладно. В общем, лейтенант, слывший славным рубакой на войне, неожиданно оказался лихим товарищем и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обделила его мужским шармом, даром слова, чувством такта, а модные салоны весьма и весьма округлили лучшие качества в обращении. Вероятно, эти достоинства доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни полковник, ни его молоденькая жена не имели причин в том раскаиваться. Он угождал и тому и той. Иногда случалось свободное время, и Варшава, со своим испанским вином и милыми девушками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала в океане портвейна с берегами из гусиного паштета, — но гроза невидимо собиралась над польским австрийцем и грянула ужасно. Однако ж, судьба судила погибнуть лейтенанту не в Варшаве. Чем была вызвана срочность депеши, уже никто никогда не узнает. Возможно, причиной тому стала семейная ссора полковника Курнаковского. Тем не менее, в этот злосчастный понедельник, когда мысли ещё не могли самостоятельно настроиться на служебный лад, он был отправлен на крессы (обязанность развозить приказы, например из штаба в эскадронную квартиру) с важным донесением в штаб. И уже к вечеру, удачно выполнив свое поручение, был внезапно отряжён в походный лагерь. Приказ есть приказ, и расшитый золотом и серебром лейтенантский тёмно-зелёный мундир, в котором прилично было показаться в обществе, покрыл дорожный плащ. Ничего не зная, не ведая, он брёл в палатку, и мысли его крутились лишь вокруг одного слова: "почему?". На другой день он уже находился в полутораста верстах от любимой им Варшавы, поспешая навстречу погибели. Из Франции, без опозданий и задержек, как повсеместно ещё встречалось в Польше, везли денежное довольствие, и жребий отчего-то пал на Францишека, наверно из-за созвучного имени.