Стадион
Шрифт:
— Если я подпишу, в Америке мне не жить, — словно умоляя о прощении, сказала она, встала и отошла, не оглядываясь. Никто не произнес ни слова — все хорошо понимали Мери Гарден.
Отношение к воззванию четко разделило спортсменов на два лагеря.
— Молодежь не должна интересоваться политикой, — говорили одни.
— Почему мы не должны участвовать в решении судеб мира, если от этого зависит наше будущее? — отвечали другие.
Союз свободной немецкой молодежи предложил после окончания соревнований провести на стадионе митинг в
Это предложение вовсе не сохранялось в тайне. Генерал Стенли очень скоро узнал о предстоящем митинге и встревожился настолько, что сразу вызвал к себе Шиллинга.
— Вы знаете, что на стадионе хотят устроить митинг?
— Знаю.
— Надеюсь, вы уже приняли соответствующие меры?
— Да.
— Что же вы сделали?
— Накануне соберутся все менеджеры команд, на которых мы можем рассчитывать, они запретят своим ребятам даже думать об этом митинге.
— Это хорошо, но еще не все. Митинг состоится так или иначе, с нами или без нас. Это ясно. Надо его сорвать.
— Как сорвать?
— Чтобы из митинга в защиту мира он превратился в митинг пропаганды американского образа жизни.
— Этого я не могу, — сказал Шиллинг. — Охотно бы сделал, но не знаю, как. В спорте я немного понимаю, а в такой высокой политике — полный профан.
— Знаю, — ответил Стенли, — я сам об этом подумаю. Но вы должны положить начало — добиться полной победы нашей команды. Нам необходимо затмить всех и в первую очередь русских, чтобы преимущество американского спорта стало ясным даже коммунистам.
Лицо Шиллинга из круглого стало длинным. Он видел сегодня на стадионе, как тренировались советские спортсмены, и совсем не был уверен в победе.
— Должен сказать, они очень сильны, — предупредил он.
— Мне это безразлично, победа должна быть за нами — и кончено! — возвысил голос Стенли. — Где нельзя взять уменьем, там пускайте в ход деньги. Подкупайте всех!
— Советских подкупить не удастся, вы же знаете это, — вздохнул Шиллинг.
— Черт! — сказал Стенли. — А другие способы вы учли?
— Да, я захватил с собой всех, кого нужно, — оживился Шиллинг, — разумеется, это нам поможет.
Шиллинг вышел из кабинета Стенли в очень скверном настроении. Видно, в несчастливый день взялся он за эту команду. Правда, денег это принесло ему немало, но в Америке все казалось гораздо более легким.
Тем временем генерал Стенли мерил шагами свой кабинет по диагонали и напряженно думал о том, как дать предстоящему на стадионе митингу желаемое направление. Необходимо подготовить такое выступление, чтобы впечатление от него затмило все другие речи.
Долго раздумывал генерал Стенли. Его изворотливый, привыкший к разного рода международным интригам и комбинациям ум не находил успешного хода. Так прошло, должно быть,
— Узнайте, как здоровье Анри Шартена, — приказал он.
— Слушаюсь, — щелкнул каблуками адъютант и исчез.
Стенли снова заходил по кабинету.
— Анри Шартен уже выздоровел. В понедельник собирается уезжать домой, — доложил, появляясь в дверях, адъютант.
— Где он?
— Уже переехал из клиники в «Ритц».
— Машину к подъезду.
— Прикажете ехать с вами?
— Нет, можете остаться тут. Я вернусь через полчаса.
Стенли вышел.
Последние месяцы были страшными для Анри Шартена. Когда горничная вошла в номер, дверь которого, к счастью, была не закрыта, и увидела распростертого на полу старика, она сразу же подумала, что это скоропостижная смерть. Но метр Шартен еще дышал, из его груди вырывалось тихое хрипенье, и горничная побежала к портье. Тот вызвал скорую помощь, и старика увезли в клинику.
Когда генералу Стенли доложили об этом, он спросил:
— Умрет?
— Есть надежда на выздоровление.
— Когда сможет работать?
— Не раньше, чем через полгода.
Полгода генерал Стенли мог не думать о писателе. Ему нужны активные деятели, а не знаменитые полумертвецы.
Шартен пришел в себя уже в клинике и не сразу понял, где он. Темноватая тесная палата напоминала скорее тюрьму, чем больницу.
Скрипнула дверь, и вошла сестра, седая старушка.
— А, пришли в себя? — с профессиональным равнодушием заметила она. — Вот и хорошо, а то мы уже думали, что придется звать столяра.
— Вы очень любезны, — слабо отозвался Шартен.
И вдруг ему вспомнились все события, предшествовавшие болезни, смерть Шарля, и Шартен чуть было снова не потерял сознание.
На следующее утро пришел врач, бесцеремонно ощупал и выслушал больного, приказал лежать неподвижно, прописал лекарства и ушел, чтобы снова появиться на другое утро. Повторив все свои предписания, он добавил запрещение читать газеты и снова ушел. И так в течение двух месяцев Шартен видел только его да старенькую сестру. Утро, день, вечер, ночь были однообразны, как вопросы доктора.
А в парижских газетах в это время писали о гибели его сына, выражали сочувствие, сообщали о его болезни. Ничего этого Шартен не знал. Он лежал в полном одиночестве, и ему казалось, что мир начисто забыл о нем.
И все эти нескончаемые долгие дни он думал, думал и думал. Перед его глазами проходили картины недавнего прошлого. На стадионе «Олимпия» маршировали солдаты, и даже мерное тиканье часов в коридоре походило на топот солдатских сапог. Потом в воображении его возникал другой стадион, еще не достроенный, шумный, веселый. Два часа, проведенные там, пожалуй, не забудутся никогда. Потом сознанием овладела мысль о смерти Шарля, и наступил черный бездонный провал в памяти.