Стадион
Шрифт:
— Сколько вам лет? — спросил Шартен.
— Восемнадцать.
Шартен замолк, глядя на значок.
Значок представлял собою овал стадиона, а над ним флаг, на котором на фоне земного шара — раскрытая книга и горящий факел. Над флагом была изображена фигура спортсмена, рвущего грудью финишную ленточку. Все это было сделано из блестящего металла и эмали, тонко и с большим вкусом.
— Рихард Баум — это тот инженер на стадионе, что распределял работу? — вдруг спросил он.
— Да, — ответил юноша.
— Значит, вы хотите мира? — снова меняя тему разговора, спросил Шартен.
— Мы не только хотим его, — решительно начала девушка, — мы требуем мира и боремся за него. На вашем месте я помогла бы нам.
Шартен снова улыбнулся. Это были какие–то новые, неизвестные ему немцы.
— Хорршо, — сказал он. — Большое спасибо за значок и приглашение! Если здоровье позволит, непременно приду. Попросите господина Рихарда Баума позвонить мне — у меня есть к нему небольшое дело.
Лица гостей просияли. Они не надеялись на такой успех.
А когда они ушли, Шартен приколол значок на лацкан пиджака и посмотрел на себя в зеркало. Старый, исхудавший седой человек. Наверное, скоро пора умирать. Но мысль о смерти его не пугала. Он еще раз взглянул на значок, грустно улыбнулся, снял его и осторожно положил на стол.
Но в Берлине не только метр Шартен думал о разрушенном городе, новом стадионе и будущих соревнованиях.
Том Гаркнес вместе с Джоном Хивисайдом и капитаном баскетбольной команды американских студентов Генри Шортом бродили по улицам Берлина, разглядывая тянувшиеся целыми кварталами развалины. Для молодых спортсменов, как, впрочем, и для огромного большинства американцев, война была абстрактным, лишенным реальности понятием. Конечно, в кинофильмах они не раз видели бои и бомбежки, но эти картины оставляли не слишком сильное впечатление — ведь после кино можно спокойно пойти домой по незатемненным улицам и лечь спать под чистое одеяло. Правду о войне знали даже не все американские солдаты. Ведь в боях против гитлеровцев американская армия потеряла столько же людей, сколько погибает на дорогах в США за год от автомобильных катастроф.
Почти семь лет прошло с того дня, когда в душной глубине бронированного бункера, отгороженного от внешнего мира бетонными настилами четырехметровой толщины, Гитлер положил в рот ампулу с ядом. Давно уже кончились бои, давно уже не слышно завывания тяжелых бомбовозов над немецкой столицей, и не падают на ее дома многотонные мины. Над широкими улицами тишина и покой, а все–таки ни о чем другом, кроме войны, думать нельзя. Страшные, обугленные развалины домов, поросшие свежей зеленой травой, вздымали вверх высокие стены с зияющими глазницами закопченных, опаленных огнем окон и, казалось, тянулись к небу с немым проклятием. Даже один разрушенный дом, если в нем еще остались следы жизни людей, погибших во время бомбежки, и то производит страшное впечатление. Каково же смотреть на десятки длинных разрушенных кварталов? Всюду почерневшие от копоти и времени куски бетонных стен, красная кирпичная пыль, обуглившиеся куски железа, и среди этого чудовищного хаоса как ни в чем не бывало зеленеют пучки травы, которая так властно завладела руинами, будто они появились в Берлине лишь для того, чтобы дать ей место.
Сначала американцы весело болтали и шутили. Потом длинные километры руин стали их угнетать Молодые люди примолкли и помрачнели. Зря они затеяли эту прогулку — только испортили себе настроение.
Они поторопились выйти из этого нескончаемого лабиринта развалин и очутились на хорошо сохранившейся Курфюрстендаммштрассе, где почти ничто, если не считать высокой обгорелой Гедехнискирхе, не напоминало о войне. Но мысли о войне, о страшных развалинах и страданиях, которые она приносит человечеству, теперь уже не покидали юношей и только стали конкретнее.
— Хорошо, что до США так далеко, — неожиданно сказал Генри Шорт. — Знаете, это зрелище меня вогнало в тоску. И странное дело, ведь война давно закончилась, а от этих развалин еще и до сих пор несет гарью. Страшно…
— Ну, до нас они никогда не доберутся, — словно продолжая невысказанную мысль Шорта, сказал Хивисайд. — Вот нам до них — рукой подать.
— От нас до них точно такое же расстояние, как от них до нас, — заметил Гаркнес.
— Нет, это неверно, — возразил Хивисайд, — мы сидим за Атлантикой, как на острове. За наши деньги можно найти много охотников воевать.
— Когда дело дойдет до войны, то ни на каком острове не отсидишься, — задумчиво сказал Генри Шорт.
Ему никто не ответил. Слишком выразительны были снова вставшие перед их глазами развалины, чтобы можно было хотя бы в мыслях допустить возможность такого в Америке.
— У нас неполное представление о Берлине, — вдруг сказал Гаркнес. — Предлагаю зайти в гостиницу, взять костюмы и ехать на стадион, где будут соревнования. Не мешает заранее познакомиться с полем и будущими соперниками.
— Но ведь придется идти через советский сектор, — испугался Хивисайд, — а Шиллинг предупреждал, чтобы мы туда не ходили. Мало ли чего можно ждать от этих большевиков? Похитят тебя — и ищи тогда ветра в поле.
— Ну, этого я не боюсь, — засмеялся Гаркнес, — нас с Шортом украсть невозможно. А пройти по Берлину хоть раз непременно нужно. Что мы расскажем дома, если не увидим всего своими глазами?
— Правда, — согласился Шорт.
— Я согласен, но уверен, что ничего интересного мы не увидим, — отозвался Хивисайд. — Хотя Шиллинг почему–то очень настаивал, чтобы мы туда не показывались. Значит, надо идти. Но во всяком случае не мешало бы захватить еще несколько человек.
— Все боишься, чтобы тебя не украли большевики!
— Береженого и бог бережет, — мудро ответил Хивисайд, и Гаркнес подумал, что, быть может, действительно стоит взять с собой еще кого–нибудь просто для душевного равновесия.
Когда они вышли из гостиницы, их было человек десять. Длинноногий, неуклюжий Джилькс тоже поплелся за товарищами, хотя идти ему явно не хотелось.
— Пойду погляжу, — раздраженно бросил он, когда Шорт предложил ему остаться в гостинице.
Они прошли через весь Берлин, и перед их глазами предстала вся страшная, разрушительная сила войны. В советском секторе развалин было меньше. Тут тоже новостройки спокойно уживались рядом с разбитыми зданиями. Ровный асфальт с еще не заделанными следами разрывов тяжелых бомб. Пожалуй, здесь строили больше, чем в западных секторах, но юношам было не до сравнения.
Они шли молча, боясь разговора, который назревал, как гроза б жаркий июльский день. Еще не видно ни тучки, еще ясен и прозрачен горизонт, но уже слышны откуда–то раскаты грома, и уже заранее думаешь, где бы укрыться от грозы. Хотели этого спортсмены или нет, но каждый из них, быть может, впервые в жизни задумался над такими вещами, о которых там, дома, отмахивался, даже если они приходили ему в голову. Но там, в Нью–Йорке, где игла Импайер Стейтс Вилдинг возносится в самое небо и кажется такой мощной и нерушимой, что нельзя себе представить силы, которая может ее свалить, — такие мысли вообще кажутся нелепыми.