Сталинка

Буденкова Татьяна Петровна

Муж чёрными глазами только молнию метнул в полумраке вагона.

– Не хочешь спать, принеси кипяточку. Попьём с пряниками.
– Понимала, сам он сейчас не в силах перестать говорить и думать об этом, надо бы сменить тему.

– Не-е-ет, - помотал головой.
– Тебе, хочешь, принесу.

Она подумала, что Костя не раз спрашивал про её родню, хотя тревожить собственную душу ох как не хотелось, но муж должен знать всю правду и решила, что сейчас подходящее время.

– Помнишь, ты удивился, что я на мать не похожа?

– Есть такое... - насторожился Константин.

– Корсаково - это не деревня. Поселение это. Я тебе уже говорила, что материн прадед Архип Корсак пришёл туда с женой еврейкой

Викторией, а с ними обоз груженый, да простолюдины со своими семьями и скарбом. Случилось это в тысяча восемьсот двадцать шестом году.

– Неужто только за то, что сын на еврейке женился отец его в Сибирь упёк?

– Дворянин на простолюдинке жениться может. А пробабка материна, Виктория, была из очень состоятельной, достойной еврейской семьи. И она, выйдя за Архипа, только повысила свой статус. Но причина не столько в родословной. Как там было, кто ж теперь скажет? Только в Сибирь они пришли, как я уже сказала, в тысяча восемьсот двадцать шестом году, а перед этим, в декабре тысяча восемьсот двадцать пятого восстание в Петрограде произошло. По молодости лет попал Архип в тайный кружок, который был причастен к этому восстанию, за что царь по головке бы не погладил. А так спас отец неразумного сына. Видно с Архипа и повелось в роду, что по молодости попадаем в беды, сами того не желая. - Евдокия замолчала, глядя куда-то мимо Константина.

– Не загнала бы тебя нужда - не пошла бы за меня замуж...

– Выходя замуж за простолюдина, не можешь передать детям дворянское звание...

– Я тоже не без роду-племени! Ну и по матери могут, наверное, признать... Да о чём мы! Кому теперь это надо? Теперь лучше скрыть такое происхождение.

– По матери... наши дети евреи. Еврейский род по материнской линии считается. Каждый человек, как дерево, корнями своими, предками силён. Ну и кровь Архипа Корсака всё равно течёт в жилах наших сыновей. Судьба мной так распорядилась, что без вины виноватой оказалась.

– Голубоглазые и белокурые евреи, - посмотрел на разметавшихся во сне сыновей.
– Волосы на моей голове, чернее воронового крыла, глаза тоже, а дети наши в тебя пошли. Ни моя цыганская кровь, ни еврейская их бабки Агафьи вашу белорусскую перебить не смогли. Видно, многие годы хранилась, с другим народом не смешиваясь. Вот ведь в жизни как бывает. Что теперь печалиться? Сделанного не воротишь.

– Не воротишь...

Константин прищурился, напротив его сидела не голубоглазая Ольга и даже не испуганная Евдокия. Совершенно не знакомая, гордая женщина смотрела куда-то вдаль поверх его головы.

– Ладно. Главное: жива, здорова, детей родила, Бог даст, вырастим.
– Теперь он решил сменить тему: - А что это Агафьюша, теща моя, такая не разговорчивая, да не ласковая? Каждое слова, будто покупает.

– Есть на то причина. Мужа Агафьи, отца моего, на её глазах повесили. Вот с тех пор она не ласковая и не разговорчивая. Я же говорю, с Архипа беда третье поколение метит. Никого из тех, кто против царя пошёл, судьба не помиловала. Государь - Помазанник Божий. Однако говорят до третьего колена, значит, детей наших лихая участь должна обойти...
– и поперхнулась, - вот только дочери мои...

– Дуся, я... я же не знал... И, может судьба так их оберегает от родовой участи.

– Осиротив при живых родителях?

"Да... сменил тему. Что у меня, что у неё - куда ни кинь - всюду клин", - с этой мыслью и засобирался спать.
– Стели постель. Отдыхать осталось немного.

Евдокия отвернулась к стене, прикрыла глаза. Не воротишь. Ничего не воротишь. Надо поспать. Она старалась уснуть, но сон, видимо, где-то отстал на полустанке. И вдруг подумалось, что и она стоит на незнакомом полустанке, а поезд, на котором ей бы ехать положено, скрылся в дали. И беги, не беги по рельсам - не догонишь. Невыносимое чувство пустоты

заполнило душу: "Кто я? Ольга? Евдокия? Теперь уж и сама не знаю". Ни полумрак вагона, ни мерный перестук колес не принесли желанного сна. Поезд тяжко вздохнул сжатым воздухом, лязгнули вагоны, прогремела тамбурная дверь и, несуразно громкий в сонной тишине, мужской голос стал что-то требовательно выговаривать проводнице. Женщина в ответ негромко отвечала, пытаясь урезонить ночного пассажира, но он, не обращая внимания на спящих людей, только распалялся. Тонкая, еле уловимая ниточка памяти вдруг протянулась из этого вагона, от этого резкого мужского голоса, до... деревянного дома с чистыми комнатами. До дальнего далёка Олиного детства.

Октябрь к середине подходил. Листья с деревьев облетели, а снег ещё не выпал. Это... это было на Покров день. Да, точно. Проснулась и сразу к окну: вот-вот ждали снег! Должна бы радоваться, а она видела чёрную землю и торчащие вверх голые ветви деревьев. Младшая сестра тоже прильнула к стеклу. Ольге тогда десятый год шел. Поэтому помнила всё, что день этот ей уготовил. На столе накрыли чай. И только собрались садиться, в дверь громко постучали. Встревоженная соседка сказала, что в правление ещё с вечера приехали какие-то люди. А сегодня с раннего утра идут по дворам и выгребают всё, что им вздумается. А взамен какую-то бумажку выдают, мол, для пользы государства реквизируют, а не грабят. И уже две подводы нагрузили. Скоро и досюда доберутся. Бедных дворов в Корсаково не было. Работали люди, хозяйничали грамотно, с умом. Так что в любой дом заходи - есть чем поживиться. Отец снял со стены ружьё, подержал в руках, поставил в простенок и вышел за дверь. В окно было видно, как к нему присоединился сосед, потом ещё один и ещё, и они все вместе направились вдоль улицы.

Время шло. А отец всё не возвращался. На улице послышался шум, в дверь заухали резкие удары и в дом ввалился огромный мужик. Следом за ним не так уверенно, вошли ещё двое. Комната наполнилась отвратительным кислым запахом.

– Ну что, Семёныч, начинай реквизицию. А ты Пётр Андреевич, пока бумагу этой дамочке выдай. Да укажи, что заодно проводим обыск, поскольку муж этой дамочки является организатором контрреволюционного мятежа в Корсаково.

Оля видела, как мама изменилась в лице, пытаясь объяснить, что это какая-то ошибка, потому что ни её муж, ни кто другой никакого мятежа не организовывали.

– Твой муж и его подельники задержаны. Вечером допросим и определимся со степенью вины, в соответствии с данными нам чрезвычайными полномочиями. А ты, дамочка, вижу тоже контрреволюционно настроенная? Как думаешь, Семёныч, не задержать ли и её? Детей в приют определим, а то растут как буржуйские выкормыши!

Семёныч связывал в тугой узел тёплую одежду, собранную в доме:

– Мужик-то он как, он ить и бежать может при задержании, тут уж поневоле придётся оружие применить. А этих соплюх...
– он поскрёб пятернёй затылок, - им ведь на телеге место надо, а его и так в обрез, - кивнул на объёмный узел.
– Раз заговор раскрылся, придётся всё Корсаково обыскивать и... реквизицию проводить, - и поволок узел из дома.

Вечером вместе с матерью и сестрой пришлось долго стоять возле крыльца правления. Холодный ветер задувал под подол пальто, лез за воротник. Но когда попытались подняться по ступеням, охранник передёрнул затвор винтовки. Был ли это солдат, или милиционер, а может какой гражданский доброволец, по разномастной одёжке разве разберёшь?

Когда решили, что ждать уже нечего, дверь распахнулась, и на крыльцо вытолкнули двух человек, это были соседи. Следом вышли два конвоира. За углом дома раздались выстрелы и буквально через несколько минут, конвоиры вернулись одни. Один из них - тот самый Семёныч, который был в их доме утром. Агафья кинулась к нему. Выслушав её, он кивнул: