Сталинка
Шрифт:
Костя не понимая, пожал плечами:
– Это ж когда было?
– Давно. Материн прадед Архип Корсак пришёл сюда обозом, с собой привез жену Викторию и много добра.
– Откуда пришёл-то?
– Белорус он.
– Что-то не очень похоже, что твоя мать белорусских кровей. А вот ты - да.
– Мать - копия прабабки Виктории. Да и бабка тоже одной внешности с матерью. Виктория - жена Архипа еврейкой была. А когда Архип женился на ней - его отец был против и благословения не дал. Но и в нищету сына не попустил. Вот и отправился Архип обозом с челядью и разным добром место подходящее для
– А про какие золотые клубки я напомнил твоей матери?
– Тебе зачем?
– Так ведь родственники! А у Архипа братья, сёстры были?
– Были. Хватит пока. Пора о дороге думать. А что было - то быльём поросло.
Обратная дорога не принесла никаких сюрпризов. Шли своим следом. Ночевали возле поваленного кедра, потом у теперь уже знакомых в Троицке. В общем, путь назад показался короче, хоть и отмахали те же километры. Вернулись в Бурный в отгороженную комнатку барака довольные собой и полные радужных надежд.
А ночью Константин всё крутился, крутился, потом вздохнул и мечтательно спросил:
– Спишь?
– Поспишь тут, на боку дыру скоро провернёшь.
– Я думаю, вот родится сын, как его назовём?
– У меня две дочки. Может и эта дочь.
– Я что? Не знаю что делаю?
– и в голосе послышался смешок, - троих сыновей сделал и это, тоже - сын...
– мечтательно протянул и опять завозился на постели.
– Угомонись, ночь глухая.
– Дуня, ночь не глухая, а лунная! Глянь в окно.
Она вздрогнула и в темноте повисла напряженная тишина.
– Что? Что с тобой?
– Трудно привыкнуть... - и повторила как эхо: - Дуня, Дуся, Евдокия. Зови Евдокией. А то на душе муторно становится.
На таёжной поляне бревенчатый сруб буровой вышки казался диковинным монстром среди заснеженной тайги. Внутри сруба буровой станок верхними этажами уходил в проделанное в потолке отверстие. Станок высокий, наверное, даже больше, чем четырех этажный дом. И первый его этаж - это избушка для рабочих. Или уж скорее избушка срублена вокруг бурового оборудования. На самом верху бурового станка, по заведённому порядку, трудилась женщина, укрепляя замки, которые должны захватывать трубу с породой, чтобы вытащить из скважины. Внутри избушки гудела сделанная из железной бочки печка, в простенке, возле грубо сколоченного дощатого стола, сидел Костя. До конца смены какой час с небольшим, и он взялся заполнять сменный журнал.
– Константин Александрович! Кон... Кон... Ляксадрыч!
– сменщик ввалился в избушку раньше положенного, запыхавшийся так, что слова выговорить не мог:
– Успокойся. Что стряслось?
– мужик выпил почти кружку воды, вытерся рукавом:
– Там твоя жинка, сначала тихонько так постанывала, а счас прямо сил нет слушать! Фельдшер где-то запропастился. А она, я так думаю, рожает. Как бы чего худого с ней...
Костя бежал, не разбирая замёрзших
– Ничего, Бог даст, обойдётся. Обойдется, Бог даст... не впервой...
Печка в комнатке остыла. Вода в ведре, заранее приготовленная им и оставлена на печи, тоже была чуть тёплой.
– Ничего, ничего... это же человек родится...
– он взял приготовленную тряпицу, намочил в воде, протёр взявшийся испаренной лоб жены.
– Глотни водички-то, а?
Она только головой мотнула и прикусила губу и так искусанную в кровь.
– Ты не стесняйся, кричи... а я сейчас, я сейчас.
– Дрова у печи кончились. Комната выстывает.
Когда печка затрещала берёзовыми полешками, поставил греться ведро воды, присел рядом с женой. Он и сам не знал, что хуже: то ли когда жена закрывает глаза и замолкает на короткий промежуток времени и тогда дыхание её становится почти неуловимым, то ли когда хватает воздух ртом, как рыба на берегу, и выматывающие душу стоны, слышны на весь барак.
Кончился бесконечный вечер, миновала ночь, которой, казалось, не будет конца. За окном забрезжил рассвет. Приходил новый день, не принося облегченья. Новый человек не желал появляться на этот свет.
Утром стало слышно, как мужики за стенкой собираются на смену. Он вышел, надо подмениться.
– Ты чем думал?! Бабу на сносях в тайге держишь?
– Белобрысый фельдшер геологоразведки зло смотрел ему в глаза: - В больницу, в Удерей её везти надо.
– Оставил? А кому я должен свою жену отдать? Оставил?! Нет у неё... теперь никого, кроме меня. Деться ей более некуда.
Было видно, как злость и раздражение постепенно гаснут в глазах фельдшера. Он махнул рукой:
– Пойду к начальнику трактор просить, - и крупно зашагал к выходу. Из-за перегородки раздался протяжный стон, но Константину казалось, что нет у него больше сил, видеть эти муки. Он вышел на улицу, вдохнул полной грудью воздух, постоял немного. Это ему видеть тяжко, а каково ей? И заторопился назад.
В обед пришел начальник участка. Вызвал Костю на улицу:
– Я трактору солярки выделил, мы тут обойдёмся. Давай устраивай на санях и в больницу. Помрёт и баба и дитё. Фельдшер говорит, срочно надо. Ждать больше нечего. Не разродится сама.
Костя рванулся в комнату:
– Оля?
– Дуся я, Евдокия...
– а-а-а!!!!
– Дунюшка, трактор снарядили. Я счас там тебе тёплое гнездо устрою и в больницу, в Удрей. Ты не бойся. И я, и фельдшер, мы с тобой поедем.
– Туда сколько километров, больше пятидесяти будет?
– спросила прерывисто, хватая воздух ртом. Прикрыла глаза.
– Ну, я пошёл, надо сани тепло устелить.
– Нет. Никуда я не поеду. Мне что там смерть, что тут.
– О ребёнке подумай. Он- то за что погибать должен?
– остановился в дверях, не в силах перешагнуть порог: - Другого выхода нет...
– А-а-а-а!!! Если и спасут ребёнка - отберут, - то ли пот, то ли слезы катились мелкими капельками по вискам и капали на подушку: - а мне всё равно - гибель...
– И не думай! С такими мыслями - точно каюк! Всё бабы рожают... да не терпи ты! Кричи!!! Может с твоим криком-то он быстрее на свет выйдет?!