Сталинка

Буденкова Татьяна Петровна

– Говоришь, возместить желаешь, оказать содействие трудовому народу, в обмен, значит, на жизнь твоего мужа? Передам твою просьбу, рассмотрим, рассмотрим...

И они опять стояли. От холода и страха за отца тряслось всё внутри, и никак было не унять эту дрожь. Вдруг дверь распахнулась, на крыльцо вышел Семёныч.

– Ну, что, рассмотрели мы дело Грунько... И вынесли отдельно, персонально так сказать, решение.

Достал из-за пазухи бумажку, чертыхнулся, выплевывая догоревшую до губ самокрутку, потряс этой бумажкой в воздухе:

– Так что, вот - заменили

мы ему расстрел на повешение. - И запихнул бумажку за пазуху.
– Семёныч, выводи!
– Дверь опять распахнулась, и на крыльцо вышел отец. Из одежды на нём оставалось только нижнее бельё. Мать вскрикнула и кинулась в ноги шагавшим за отцом солдатам. Семёныч оттащил её в сторону:

– Радуйся, что сама жива и дети при тебе. А то у вас ружьё изъято. А энто уже вооруженный мятеж против законной власти!

– В тайге живём. Охотничье ружьё. Да и пошёл он безоружным!

Но мать никто не слушал. Отца подвели в старой берёзе, возле которой уже лежали несколько трупов. Видеть всё это было выше человеческих сил. Семёныч поставил табуретку, перекинул верёвку.

– Агафья, встань. Не унижайся. Сбереги себя и детей наших. И помните, всё помните!
– Отец ещё что-то говорил, но в детской памяти остались только эти слова, отцовский голос, четкая картина происходящего и звук, будто сильный ветер гудит. Отцу накинули петлю на шею, Семёныч примерился к табуретке, страшно закричала мать... зажмуриться, но... смотрела не моргая. И запомнила, так что эта страшная картина всю жизнь ночью вдруг заставляла открывать глаза, чтоб исчезло жуткое видение.

Потом Семёныч подогнал подводу.

– Влезай, - ткнул мать, посадил их с сестрой. Мать, молча, покачала головой, и пошла пешком.

– Не кочевряжься! А то и сама за супружником последуешь!

Подъехали. Семёныч подождал пока все вошли в дом, протиснулся следом.

– Ну что, думаешь, за так жисть твою и соплюх энтих спас? Не я, лежали бы рядком с другими под той берёзой. Так что, обещала оказать помощь - придётся раскошелиться.
– И по-хозяйски окинул комнату взглядом. Чего ещё утром не утащил? Мать села на стул, сложила на коленях руки и уставилась куда-то в одну точку. Печь давно протопилась, сколько не прижимайся к ней - холодно. Дом выстыл. Семёныч собирал все, что только можно было вынести из дома, и таскал на телегу.

– Ну, что? Вроде всё, - огляделся вокруг. И вдруг увидел над притолокой входной двери, на полке лежали три клубка шести. Попробовал достать, но клубки упали на пол и раскатились по разным углам комнаты.
– Ладно, носки своим соплюхам свяжешь. - Хлопнула дверь и под окном заскрипела, трогаясь, телега.

Когда в печи затрещали поленья и дом стал наполняться теплом, мать кивнула: " Следи". Сняла с кровати простынь, свернула её, забрала лопату, ведро и вышла из дома. Не было её долго. Этой же ночью выпал первый снег.

Поезд дёрнулся и стал набирать скорость. Евдокия села на полке, обулась.

– Дуся, ты что?

– Спи, в туалет я.

– Погоди, провожу.

Оставшуюся

часть ночи она так и не сомкнула глаз.

Постепенно налаживался быт. Но Агафья почти перестала разговаривать, если что по хозяйству, и то, по необходимости. Перестали заходить родственники и соседи, потому что принимала она их, молча, и также, молча, прощалась, чуть кивнув головой. То ли горькую обиду затаила, что не поднялись всем посёлком, не отстояли своих, то ли разуверилась во всех людях скопом? Строго и жёстко воспитывала дочерей. Как-то вечером, когда Ольга уже лежала в постели, пришла соседка. Ольга вытянулась в струну под одеялом. Опять... пришла та же соседка! Понимая, что произошло что-то необычное, с замиранием сердца прислушалась. Но из комнаты, в которой они с сестрой спали, слышно было плохо.

А произошло вот что.

– Тут ко мне родственник из Польши приехал.
– Агафья молчала, даже не пригласив соседку пройти.
– Дальний родственник.

– Родственник твой. Я-то тут причём?

– По документам-то он к нам приехал, а на самом деле по твою душу! Только опасается очень. Говорит, разговор у него к тебе есть, из-за которого он весь этот путь и проделал. А что за разговор - молчит. Мол, только тебя касаемо. А я думаю, если из Польши через всю Россию до нашей глуши добирался и только за тем, чтоб с тобой поговорить, то, что же такое могло его пригнать?

– Мне откуда знать? Родственник твой. Не впутывай меня в ваши дела. А по мою душу рано ещё приходить, мне детей поднять надо. Уходи.

– Дай договорить! Может ещё не раз, а тысячу раз спасибо скажешь! Он просил назвать имя: Иосиф Львович Корсак. Ну?

Агафья села на стул. Не дождавшись приглашения, соседка присела напротив.

– Значит, так. Заходить к тебе он опасается. Тебе к нам тоже не велел приходить. А просил, что бы ты утром, когда ещё туманно, вышла к ограде за домом. Он как тебя увидит, подойдёт.

– Никуда я не пойду. Уходи, - и встала со стула.

– Что ж ты меня гнать взялась? Дело хозяйское. Поступай, как знаешь. Только кабы потом всю жизнь жалеть не пришлось.

Агафья молчала, ожидая, когда уйдёт соседка.

Туман клочьями заполнял дворы и огороды Корсаково. Картофельная ботва жирная, высокая, влажная в предутреннем тумане подходила вплотную к ограде, разделяющий участок Агафьи и соседей. Агафья поставила ведро на землю, выдернула клубень: какой урожай ждать?

– Добрай раницы!
– услышала негромкий голос. Повернула голову, почти рядом, за невысокой оградой стоял человек. Неяркое утро и туман не давали рассмотреть его.
– Вы Агафья будите?

– Не знаю я вас. Что вам от меня надо?

– Вы из рода Корсаковых?

– Грунько я. Агафья Грунько.

– Иосиф Львович Корсак - прадзет ваш?

– Зачем пожаловали?

– Вы про его портреты слышали?

Агафья молчала. Пережитое прошлое заставляло быть осторожной. Но этот человек знал такое, о чём по секрету передавали в роду Агафьи.