Старомодная история
Шрифт:
От этого периода сохранилось много писем, причем — особенно если взглянуть на даты — писем невероятно интересных. Гизелла Яблонцаи, которая — в той мере, в какой она вообще способна была сблизиться с кем-либо, — ближе всего допустила к своему сердцу Маргит Барток, художницу, пишет ей весной 1914 года: «…Как только ты уехала, милая моя подружка-художница, из Будапешта прибыла двоюродная тетка с дочерью, а в субботу они уехали домой, я ни минуты не могла уделить себе. С тех пор два раза был французский вечер, один, с гусиной печенкой, у Ольги, и второй, старомодный, с фортепьянной музыкой, в интимной атмосфере, у нашей Беллушки. На последнем — французов не было, но было очень мило. Уступив на вечер четверга племяннице, гостье моей, театр, хотела я написать тебе, моя подружка-художница, чьи картины уже выставляет даже Салон; но ничего из этого не вышло: Беллушка тоже не пошла в театр и разделила со мной одиночество. Беседовали мы о чувствах, о сердечных делах, она читала мне отрывки из своего дневника. Усталая моя душа словно очистилась, я не раз ощущала подобное, бывая у вас. Когда я слушала Беллушку, мне просто плакать хотелось, оплакивать то, что и во мне было когда-то, но давно уже умерло. А как ты поживаешь, родная моя подруженька? Увидишь, я еще буду хвастаться твоей дружбой, ты уже нашла свою дорогу. Я бы тебе написала о каких-нибудь новостях, да не могу: все вечера уходят на семейные приемы, а днем занята дома и не знаю даже, что творится в мире. Знаешь, Маргит, есть у меня одна большая новость, касающаяся только меня. Представь, у меня завязалась большая дружба с Белой Майтени. У него очень доброе сердце. Он поистине щедр ко мне, одаряя меня своим вниманием и заботой. Я так рада, что он не скрывает своей симпатии ко мне. Я не поверила бы, что такое возможно». Виктор Яси, художник, тоже пишет Маргит: «…Ломаю голову над тем, как провести лето, не знаю, что делать с бедняжкой июлем. Пожалуй, поеду в Надьбаню, рисовать. Кстати, сейчас пишу одну красивую даму, Ленке, и, скажу тебе, потрясающе неудачно». Маргит в одном из ответных писем Белле поминает какую-то очаровательную молодую девушку: «…Она ушла из дому по тем же причинам, что и Иренке Ш. в свое время. Теперь ищет работу и просила меня узнать, нет ли где-нибудь у наших знакомых места компаньонки. Она знает немецкий, французский, смыслит в хозяйстве, играет на фортепьяно и на арфе, очень хорошо танцует бостон, плавает. Хотела бы попасть в солидный дом». Агоштон Барток 20 мая 1914 года извещает своих сестер, что Ференц, его сын, прошел испытания на полевого судью при суде Будапештского гонведского округа; а 18 июня, в полдень, Ференц стал отцом, при обряде крещения маленький Андраш получил от крестных отца и матери, Антала Тичи и Беллы, кроме основного имени, еще имена Дюла и Агоштон. А к 25 июля разрешаются проблемы Виктора Яси, ему уже нет необходимости бояться скучного «бедняжки июля»; дневник Агоштона Бартока сообщает об этом дне: «25 июля 1914 года, в шесть часов вечера, по истечении срока и ввиду того, что Сербия не дала удовлетворительного ответа на ультиматум Монархии от 23 июля, с отъездом из Белграда нашего посла барона Гисля, вводится военное положение. 26 июля объявлена частичная мобилизация, а 31 июля, когда объявлена война России, поддерживающей Сербию, — всеобщая мобилизация; 3 августа Германия, 6 же августа и наша армия, начав наступление, перешли русско-польскую границу и началась грандиознейшая по масштабам мировая война между Россией, Францией, Англией, Сербией и Черногорией, с одной стороны, и Германией и Австро-Венгрией, а позже еще Болгарией и Турцией, с другой стороны. Ввиду мобилизации летнему отдыху пришел конец, и находившиеся в Надьбане дочери мои Маргит и Белла, ребенок Беллы и две служанки приехали домой, приехала и моя жена, Берта, из Будапешта; 1 августа зять мой, Антал Тичи, как лейтенант запаса железнодорожного полка, выступил со своим полком в Галицию, а сын мой, Фери, так и не получив назначения в полевой суд, выехал в Сатмарнемети, в расположение 12-го гонведского полка как приписанный к нему лейтенант запаса».
«…Не знаю даже, что творится в мире», — читаем мы в письме Мелинды Яблонцаи; «Ломаю голову над тем, как провести лето», — вздыхает Виктор Яси. Дебреценское общество, к которому принадлежит и Ленке Яблонцаи, ходит на французские вечера, ест бутерброды с гусиной печенкой, посещает домашние концерты фортепьянной музыки, самодеятельные спектакли, наполняет залы кино и театра, танцует на балах, устраивает выставки — и почти никто не замечает, как власти между делом утверждают проект строительства венгерского пушечного завода (впрочем, не особенно занимает публику и такое событие, как основание в Дебрецене университета); не замечают и того, что новый закон о выборах, ограничивший право голоса возрастным цензом — тридцать лет — и цензом оседлости и тем самым лишивший возможности выразить свою волю скитающиеся по стране в поисках заработка массы наемных рабочих, похож скорее на дурную шутку, чем на серьезный шаг государства, уважающего права своих граждан. В письмах нет ни слова о том, что стране в буквальном смысле слова угрожает полное банкротство: государственные долги достигли суммы двадцати миллиардов форинтов, и, когда к власти пришло правительство Кэна, [164] наличного капитала в государственной казне едва хватило бы на несколько дней. Господа и дамы ходят играть в теннис, зимой катаются на коньках, занимаются гимнастикой; на одной из фотографий, снятых отцом, среди лампионов и надетых на шесты связок баранок стоят готовые к спуску финские сани, и, пока в буфете купальни «Маргит», среди пивной пены, в едком табачном дыму, под хруст сухих калачей, зарождается рабочее движение, энтузиасты искусства устраивают показ живых картин. Тем временем в результате балканских войн Венгрия теряет все свои рынки на Балканском полуострове; после оккупации Боснии и Герцеговины юг превращается в сплошной очаг пожара, исчезает из обращения золото, прекращается выплата наличными, закрывается кредит, один за другим прогорают мелкие банки, растет число самоубийств, совершается покушение на православного владыку, Хорвато-Словения протестует против введения венгерских названий населенных пунктов и вывесок на венгерском языке — поистине не хватает лишь искры, чтобы вспыхнул пожар. Но о пожаре мало кто думает: Гизелла Яблонцаи мечтает о Беле Майтени, Ленке Яблонцаи — о Йожефе, Йожеф — о карьере, Белла Барток — о втором ребенке. Элек Сабо, секретарь бургомистра, помощник секретаря первого класса свободного королевского города Дебрецена, член школьного совета, сидя в приемной бургомистра, королевского советника Эндре Марка, очаровывает всех, кто к нему заходит; есть в этом человеке, как в некоторых прирожденных артистах, какое-то неотразимое обаяние. Между прочим, он действительно любит театр — дела театра, кстати, тоже входят в круг его обязанностей — и при любой возможности бывает там, посещая даже репетиции. Выстрелы, прогремевшие в Сараево, означали не только начало мировой войны: это были одновременно и выстрелы стартового пистолета, подавшего сигнал к переменам в частной жизни многих и многих. В палате представителей Тиса ораторствует от имени Монархии, приказывает вывести из зала заседаний Каройи [165] и Андрашши, [166] покушение в Сараеве называет проблемой, которая, несомненно, окажет влияние на международное положение; «слышен шелест крыльев истории», — цитируют его слова у Бартоков. В этот день почти все дебреценское общество словно бы захмелело; еще бы: к музыкальным пьесам, французским вечерам, книжным новинкам, премьерам, к сенсациям только что вошедшего в моду кино добавляется еще один, такой необычный, вызывающий эйфорию, фактор — все немного гордятся, что стали свидетелями столь важного исторического поворота, все ждут чего-то большого, например страшной кары, обрушенной на врага, — кары, которая вместе с тем обеспечит родине вечную свободу и почетное место среди великих наций. Фотографию коленопреклоненного Франца-Иосифа на молитве публикуют все газеты: король, все обдумав, все предусмотрев, обещает своим подданным блицкриг. Однако Ленке Яблонцаи с радостью узнает, что Йожеф благодаря своим связям добился освобождения от воинской повинности, у Гизеллы Яблонцаи тоже нет причин горевать: Беле Майтени не нужна даже протекция, он-то уж действительно не пригоден для военной службы. В общем ликовании не принимают участия лишь два члена свыкшейся родственно-приятельской компании: дочь Ольги, Лилли, которая из умненького ребенка превратилась в высокообразованную, на удивление проницательную девушку, и как раз в этот день избранный членом комитета Дебреценского филармонического общества Элек Сабо, который также не идет, не может идти защищать родину, он и не обучался никогда военному делу, в детском возрасте его вылечил от трахомы крестный отец, знаменитый окулист, коложварский профессор Имре, и зрение Элека Сабо не удовлетворяет тем требованиям, которые предъявляет родина своим солдатам. Маленький секретарь бургомистра не испытывает никакого патриотического воодушевления, но усердно аплодирует, когда аплодируют другие, и преподносит в подарок уходящему в армию Анталу Тичи освященный в Риме образок св. Христофора; никто не может понять, откуда взялась такая вещь у ревностного кальвиниста; детство дочери Элека Сабо всегда было окрашено радостным ожиданием чуда: она никогда не знала, что на сей раз извлечет отец из ящика своего стола. В эти дни между Элеком Сабо и Беллой Барток началась настоящая дружба; после отъезда Антала Тичи Элек Сабо часто появляется в доме Бартоков: то у Илоны, то у стариков, то в комнатах Беллы. Он бывал у них и после рождения Марианны, но никогда так часто и так подолгу, как теперь, когда в нем более всего нуждаются: никто не умеет утешать Беллу так, как утешает он, принося из городской управы оптимистические вести, немного успокаивающие молодую мать; пасынок Беллы и дочь, Марианна, разумеется, тянутся к нему, как и все другие дети. «Лекши был мне как родной брат, — говорила позже Белла. — Я всегда о нем буду помнить». Я молчала; Белла могла бы быть мне матерью, — но я постоянно оберегала ее, как маленького ребенка, и, если было возможно, старалась не пугать ее грубой реальностью. Я, конечно, не сомневалась в том, что Элек Сабо действительно тянулся к ним; он очень любил Беллу, он сам об этом достаточно часто говорил. Только Элек Сабо в своей жизни так редко предпринимал шаги в каком-либо определенном направлении, что если все же предпринимал, то под явным мотивом обязательно крылась и еще какая-то неявная причина. «Белла так много рассказывала о том, какой он чудесный, какой добрый, что я и сама стала относиться к нему с особым вниманием», — рассказывала Ленке Яблонцаи. Я кивнула: мол, понятно, — и я действительно вполне понимала Элека Сабо, на его месте я бы избрала такую же тактику.
164
Кэн-Хедервари, Карой — с 1910 по 1912 г. премьер-министр Венгрии.
165
Каройи, Михай (1875–1955) — лидер либеральной буржуазной оппозиции, с 1918 по 1919 г. президент венгерской буржуазной республики.
166
Андрашши, Дюла (младший) — последний министр иностранных дел Австро-Венгрии.
Элек Сабо и Йожеф бывали в доме Майтени примерно одинаково часто, точнее, одинаково редко. В отсутствии секретаря бургомистра Йожеф отпускал на его счет мелкие язвительные замечания — дескать, и ростом он мал, и танцевать не умеет, и в картах не смыслит, и не ходит в казино. Бела Майтени в такие моменты нервничал и защищал своего друга. Элек Сабо никогда не делал замечаний в адрес Йожефа, а если говорил о нем, то расхваливал его внешность, его способности, отличные манеры. Позже, став уже его женой, Ленке Яблонцаи была поражена, обнаружив, как яростно ее муж ненавидит Йожефа. «Но ведь вы же всегда его превозносили!» — не могла она скрыть своего удивления. «Я не люблю выдавать свои чувства, — отвечал Элек Сабо. — Вот вы же не догадывались, что я вас люблю, пока я не попросил вашей руки». Матушка задумалась, потом рассмеялась: действительно, все так и было. Никто и никогда не мог угадать, что таится у этого человека в душе.
В последнюю треть 1914 года и в первую треть 1915-го Ленке Яблонцаи и Белла Барток часто бывают вместе. Матушка рада находиться подальше от занятых друг другом любовников и всюду берет с собой маленького Белу. Из музыкальной школы приходит письмо: почему Ленке Яблонцаи перестала заниматься музыкой, ребенок ведь уже не связывает ее, как раньше; матушка уклоняется от ответа: не может же она сказать, что мужа раздражают ее упражнения, к тому же, думает она, женщине в ее положении, матери, не приличествует выходить на сцену. Так что музыка теперь служит ей больше для собственного услаждения, да и то все реже; теперь скорее Белла сидит за роялем, в музыке изливая свою тоску по мужу. Тем временем восемьдесят пять немецких дивизий, стянутых к франко-бельгийской границе, прорывают оборонительную систему Бельгии и вскоре уже угрожают Парижу, Жоффр перегруппировывает свои силы, и после сентябрьского сражения на Марне немцы отступают до реки Эна. «Страшные годы ожидают нас, — говорит Элек Сабо уже не на французском вечере (французы теперь неприятели!). — Позиционная война. Бедные мы. Бедные они». Мелинда впервые в жизни враждебно смотрит на всеобщего любимца и напоминает ему: как-то неуместно жалеть врага. «Международный Красный Крест ведь жалеет их», — подает голос Лилли. «Скорее бы наступил конец, — вздыхает матушка. — Нужен мир, нужно спокойствие. Достаточно с нас горя, что бабушка очень больна. Страшно смотреть, как она хватает ртом воздух».
В то время как русские наступают на границе и после нескольких стычек оттесняют австро-венгерские части к Карпатам, а осеннее наступление немцев на Висле, несмотря на победы Гинденбурга при Танненберге, и на Мазурских озерах захлебывается и русские временно выходят на венгерские земли, Ленке Яблонцаи почти целые дни проводит на улице Кишмештер, где купецкая дочь в самом деле доживает последние дни. Матушка достает свой школьный атлас и отыскивает на нем Лиманово: в Лимановском сражении погибло сразу шестеро ее знакомых, в том числе и оскорбитель Нинон Миклош Отт, чье имя она написала когда-то химическими чернилами на своей нижней юбке. Когда собирается обычная компания, Элек Сабо старается избегать каких-либо комментариев — Мелинда оказалась такой ревностной патриоткой, что любое неодобрительное слово в адрес Потиорека [167] воспринимает как личное оскорбление: вот единственно правильное, единственно достойное решение — не готовиться к оборонительной войне, а вести венгерские и австрийские войска в героический поход, в наступление. В день взятия Белграда Мелинда распевает национальный гимн, купецкая дочь устало следит за ней из-под полуприкрытых век. Мария Риккль уже слишком слаба, чтобы заняться дочерью и выяснить, что это на нее накатило, но она еще способна уловить, что с Мелиндой происходит что-то необычное: она всегда подозревала, что в душе Мелинды таится какая-то скрытая сила, там идет какое-то брожение, — и вот эта сила вышла вдруг наружу: 23 августа, когда вступила в войну Япония, Мелинда разбивает молотком свою любимую японскую вазу и кутает шею, вместо обычного серенького шарфа, каким-то старомодным шелковым платком, уверенная, что на нем вытканы национальные мотивы новых союзников, турок. Осень выдается тяжелой, зима — тем более, в снабжении уже ощущаются перебои, в Карпатском и Мазурском сражениях воюющие стороны несут огромные, бессмысленные, унизительные потери — мучается и купецкая дочь. Найденное в бумагах матушки письмо Штилльмунгус на бумаге с золотой каемкой, адресованное «дорогой моей Ленке», показывает, что монахиня по-своему также пыталась помочь бабушке своей любимицы. «Милая, славная Ленке! Я ужасно расстроена, что в прошлый раз не удалось нам поговорить, тем более что как раз тогда, имея в виду нынешнюю Вашу печальную ситуацию, Вы очень нуждались в словах утешения, в искреннем сочувствии. Но в тот день я должна была составлять одну бумагу, требующую от меня полной отдачи, и я, честно говоря, даже не слышала, о чем идет речь, а когда дошло до меня, Вы уже были далеко. Простите мне мою невнимательность и отнесите ее на счет напряженной умственной деятельности, которая скоро убьет Вашу тетю Маргит. Я слышала о невеселых Ваших делах — и ужасно Вас жалею! Вы, милая, славная Ленке, настоящий ангел-хранитель своей семьи, и пусть Господь даст Вам необходимые для этого душевные и физические силы. Посылаю Вам, золотая моя, священный елей Вальбурга, реликвию — всего одну каплю. Не нужно говорить об этом никому — разве что бедной страдалице, Вашей бабушке. Мы же будем просить за нее господа в своих искренних молитвах. Правда ведь, Вы не сердитесь на очень любящую Вас тетю Маргит?»
167
Потиорек, Оскар — австрийский фельдмаршал, в начале первой мировой войны проигравший ряд сражений против Сербии; в конце 1914 г. уволен в отставку.
Мария Риккль умерла 14 января 1915 года, за день до того подготовительного собрания, по предложению которого Элека Сабо 30 января выберут муниципальным советником; в последние минуты матушка находится возле нее; на дворе оттепель, и Ленке лишь накидывает платок на плечи, чтобы бежать на улицу Кишмештер, когда тетя Клари присылает за ней Аннуш. Вокруг смертного одра купецкой дочери, как персонажи какой-то странной пьесы, стоят в неподвижных позах ее близкие; пока Сиксаи сочиняет траурное объявление, взгляд покрасневших от слез глаз Ленке Яблонцаи встречается со взглядом покрасневших от слез глаз Гизеллы Яблонцаи. В этот день в Карпатах бушует снежная буря, венгерские форпосты, по сообщению «Дебреценской газеты», находят вблизи Ужокского ущелья множество замерзших трупов русских солдат, в Италии назначен новый министр иностранных дел, от которого страна ждет решительного поворота во внешней политике, главный редактор Дюла Тан находит, что и на польском, и на французском театрах военных действий берут верх немцы, которые к северу от Суассона не только захватили трофеи: одиннадцать орудий и шесть пулеметов, — но и нанесли урон неприятелю в живой силе, взяв в плен пять тысяч шестьсот и уничтожив четыре тысячи французов. У реки Дунаец идет ожесточенная артиллерийская дуэль, Англия обращается за помощью к Греции, предлагая взамен Кипр, Хиос, Митилини, Турция блокирует Дарданеллы, в Варшаве день и ночь слышна близкая канонада, Швеция не пропускает американский транспорт с оружием, министр обороны венгерского королевского правительства в приказе № 305/1915 объявляет о мобилизации граждан 1875 года рождения, городские власти в целях обеспечения населения продовольствием настаивают на конфискации излишков у торговцев, в кинотеатре «Урания» демонстрируют «Драгоценности графини», социальную драму из жизни аристократов в трех частях, и солдатскую шутовскую комедию «Любимец полка» в двух частях; владелец кинотеатра, чтобы привлечь побольше зрителей, обещает и военную хронику. В театре дают «Гусарские проделки», пьесу в народном духе, и «Доброй ночи, Муки»; сливки дебреценского общества готовятся к любительскому представлению в постановке г-жи Фратер и г-жи Бергер — сбор со спектакля идет в дебреценский фонд помощи армии; в Италии земля поглотила город Авенцано, в Первой дебреценской сберегательной кассе открыта подписка на облигации военного займа. В газетах пишут, что в Санкт-Петербурге преследуют и бросают за решетку евреев, которые незаконно находятся там; что какой-то буковинский мальчик, выпав из мчащегося поезда, отлетает на шестнадцать метров, не получив даже царапины; в книжной лавке Чати продается книга о современных средствах ведения войны, в газетных объявлениях предлагаются ящики для фронтовых посылок, продается также семейный дом на улице Кошут с газовым и электрическим освещением; под объявлением о том, что в кино «Урания» идет «Невидимый свидетель» (социальная драма в шести действиях), помещен написанный любящей рукой некролог:
Вдова Кальмана Яблонцаи скончалась.
Общество Дебрецена сегодня в трауре. Оно оплакивает одну из лучших, благороднейших представительниц старой доброй Венгрии, женщину большого сердца, вдову Кальмана Яблонцаи, ушедшую от нас пополудни 14 января. Еще за несколько часов до кончины она сиянием своего духа освещала дом, для которого столько лет была добрым гением, но, как только солнце начало склоняться к горизонту, ветер тления коснулся хозяйки этой обители тихого счастья, и мрачное дыхание его погасило семейный светоч, который бессильны теперь пробудить к жизни все слезы, вся любовь ее близких. Усопшая прожила долгую и богатую жизнь, она была добра и благородна, она всегда шла дорогой праведных. Долгие годы вела она плодотворную деятельность в Дебреценском женском благотворительном обществе и в Ассоциации св. Эржебет. Десятилетиями заботилась она о бедняках, не только добрым словом неся мир их душам, но и щедрой помощью облегчая их жизнь.
В «обители тихого счастья» Бела Майтени обнимает не жену, а рыдающую Мелинду. Объятие это — важный факт: оно равноценно открытому признанию в любви. Матушка улыбнулась сквозь слезы и, подойдя к Мелинде, поцеловала ее — словно поздравляя, — поцеловала и Белу Майтени, затем ушла к Бартокам. Белла, которая к этому времени знала все, о чем так долго молчала ее подруга, расплакалась: слезы ее вызваны не только печальным известием, но и мыслью о том, что почва под ногами у Ленке вновь стала зыбкой. Белла плачет от сострадания, от волнения, от любви к Ленке и оттого, что решительно ничем не может ей помочь; лишь поставить самовар, чтобы хоть напоить подругу чаем: вон она как дрожит, бедняжка.
Купецкую дочь схоронили 17 января, погребальное шествие двинулось с улицы Кишмештер в половине третьего пополудни; за гробом шло много народу; Бела, мой брат, еще помнил эти пышные похороны. На следующий день адвокат Марии Риккль огласил ее завещание, матушка присутствовала там лишь порядка ради да еще ради Мелинды: она знала, что сама она в завещании не упомянута, законными наследниками являются лишь дети Марии Риккль. Это был тот день, когда она с разрешения теток взяла себе красный настенный карман, из которого Богохульник доставал ей конфеты, когда она ребенком плясала перед ним.
При оглашении завещания, когда наследники поносили друг друга из-за полдюжины серебряных ложек и нескольких доставшихся другому простыней, оказалось, что в завещании Марии Риккль есть-таки один пункт, касающийся Ленке Яблонцаи. «Внучку, Ленке, дочь моего сына Кальмана, я воспитала, выдала замуж, и никто не имеет права требовать с нее тех денег, которые я на нее потратила; все, что я сделала для нее, я сделала любя, и да благословит господь ее жизненный путь, за которым я уже не смогу следить». Матушка склоняет лицо на красный настенный карман. В ту минуту по-иному и, как ей казалось, яснее, чем когда-либо, увидела она свою жизнь на улице Кишмештер, увидела, что могло бы быть с ней, если бы она не попала сюда, а осталась бы с родителями, став щепкой в волнах и водоворотах бурной их жизни. Горьких впечатлений детства словно и не бывало, теперь она помнит и будет помнить всегда лишь то, чем она обязана Марии Риккль, за что она должна благодарить ее даже мертвую: это и диплом учительницы, который при необходимости обеспечит ей кусок хлеба, и ловкость чутких пальцев на клавишах, приобретенная в музыкальной школе, и надежный, что там ни говори, кров над головой, под которым она росла, и поддержка, всегда ожидавшая ее на улице Кишмештер и облегчавшая ей жизнь в критические минуты. После ухода адвоката семейное собрание переросло во всеобщую свару — уже не только на материальной, но и на моральной почве: оказалось, о том, что матушка так старательно скрывала, не знала одна только купецкая дочь: в последние два года она почти не выходила из дому, тревожить же ее дурными вестями ни у кого не было охоты, даже на краю могилы она внушала страх окружающим. О связи Белы Майтени и Мелинды давно уже шептались в семье, и вот наступил удобный момент, чтобы увидеть Ленке, единственную, для кого у купецкой дочери нашлось доброе слово и человеческое чувство, униженной и опозоренной. Правда, главные персонажи семейного спектакля держатся достойно: Ленке, та лишь плечами пожимает, Мелинда не краснеет и не падает в обморок, а Бела Майтени без колебаний встает на сторону своей возлюбленной и заявляет брызгающей слюной, бьющей кулаками по столу, визгливо кричащей семье, что он очень уважает и любит Ленке, ни в чем не может ее упрекнуть, ибо она показала себя образцовой матерью и хозяйкой дома, но они с Мелиндой полюбили друг друга на всю жизнь, и самое разумное будет, если он разведется с Ленке и женится на Гизелле. Со времен шекспировского «Ричарда III» не бывало столь своеобразного сватовства; Сиксаи, удалившись в угол, прячет ухмылку в складках занавеси: так им и надо, этим благополучным детям, которые, вместо того чтобы оплакивать мать, поливают друг друга грязью из-за какого-то барахла, а вот о судьбе старых служанок никто не желает подумать, с них станет выставить на улицу восьмидесятилетнюю тетю Клари да Агнеш с Аннуш, тоже одряхлевших. Ничего, он найдет для них угол, у него они как-нибудь приютятся, и пусть Маргит, которая жалеет им кусок хлеба, лопнет от злости: в конце концов, он дает деньги в семью и имеет право на собственное мнение. Скандал кончается тем, что высоконравственные члены семьи изгоняют из своей среды грешную Мелинду: пускай собирает свои пожитки и убирается куда хочет, скатертью дорога. Матушка и Бела Майтени одновременно подходят к Мелинде, которую все же сразил этот семейный приговор: она вдруг оказалась в своем родном гнезде без крыши над головой; Ленке Яблонцаи заявляет: если Мелинду прогонят и сплетни разнесут по городу истинную причину этого, то Мария Риккль, только что похороненная, наверняка перевернется в гробу. Она, Ленке, которой больше всех касается это дело, защитит свою тетку от общественного бойкота, возьмет ее к себе, как-нибудь они проживут втроем, пока каждый из них не станет свободным и не пойдет по своему собственному пути.