Старшая школа Йокай
Шрифт:
— И вот сижу я как дура в этой тайге, мерзну неясно для чего. А он рядом прогуливается. Неделю прогуливается, еще одну. Ничего со мной не делает. Ничегошеньки. Потом в календарь смотрит, типа там написано что-то важное. Проверяет после этого, всё ли в доме есть, оставляет мне скатерть-самобранку и уходит.
Я начал проникаться историей, но пил свой кофе молча. Если смотреть на рассказ с точки зрения женщины, он выглядит совсем не как семейная байка, поведанная в рамках цикла «А еще мы лажаем».
— И он просто уходит, ничего не объяснив и ничего со мной не сделав!
Тамамо-но Маэ не интересовало больше вообще ничего. Ее не впечатляло, что ей пришлось пешком пройти через тайгу, чтобы вернуться домой. И ее не волновало, что нужно было самой сшить новую обувь и волочь на себе скатерть-самобранку, чтобы было что поесть в дороге. Ее интересовало только невнимание со стороны мужчины к самой желанной деве всего Востока, коей она была девятьсот лет назад. Эх, женщины…
— А что с собакой случилось, я видела. Чуть-чуть отвлеклась на пять минут, сама виновата. Но ты просто под руку подвернулся.
То есть меня вырубило одной пощечиной. Сильна ста…
Та подозрительно прищурилась.
Кхм… Тамамо-годзэн.
Лисица выбросила пустой стаканчик и залезла в сумочку-узелок длинными костлявыми пальцами. На протянутой мне ладони лежала сувенирная монетка китайского образца. Из отверстия монетки свисала ярко-красная ленточка. Я взял подарок.
— Спасибо, Тамамо-годзэн.
— Ты человек с Запада. Вы смотрите на мир только изнутри наружу. Если хочешь понять местных жителей и их взгляд на мир, эта штука поможет. А мне больше не попадайся. Слишком уж вы похожи.
И вот наконец-то я дома. Забыл спросить, требуют ли тайяки холодильник. На всякий случай положу, конечно.
Она сказала про мир изнутри наружу. В переводе на мужицкий это, наверное, отсылка к западной модели мышления. Кимэ, использование внешней энергии. Значит, «увидеть как надо» — это шанс ознакомиться с внутренним миром. Ки, использование собственной энергии и улучшение показателей тела. Вот и проверим.
Я сел посреди комнаты и взял монетку в руку. Триста лет назад на смартфон закачал музыку для медитации — вот и настало ее время.
В моем внутреннем мире, куда я попал с неожиданной легкостью, оказалось прохладно. Видимо, была осень. А может, и ранняя весна. На опушке темного глухого леса стоял дом, будто отраженный в кривом зеркале: ни одной прямой стены. Пустынно вокруг настолько, что можно было пошутить про «мертвые с косами стоят». Даже их не было.
Я добирался до дома через поле, на котором торчал сухой серый ковыль. Идти было сложно, сплошные рытвины и кротовины. Некрасиво здесь, если подумать.
Дверь распахнулась, встречая гостя. Из дома вышел цельный скелет, обмотанный кое-где лоскутьями. От него шел отчетливый запах сухой кости и легкий — смерти.
— Карачун.
— Карачун, — согласился тот, разговаривая прямо в моей голове. — Однозначно.
Он вынул из собственной правой ноги большеберцовую кость, оставшись стоять на малоберцовой. Продолжениями сторон выпорхнули два лезвия мертвенного бледно-зеленого цвета. Я достал глефу и сделал ровно то же самое.
Он напал внезапно.
Его стиль очень походил на мой, но был более отточенным. Удар в левое плечо — я парировал удачно. Мгновенный разворот оружия — и вторым краем сразу же удар в левую ногу. Обычный маневр руки с двухлезвийным оружием.
Карачун не развлекался со мной. Клинки глефы слились в сплошной круг, который шелестел и мерцал. От этой мельницы приходилось защищаться. Удар. Блок. Еще удар. Еще блок. Парирование. Серия ударов в правую сторону. Серия блоков. Подсечка, удар в ногу. Сразу же во вторую. Потом в шею, и тычковый в грудную клетку. В открывшийся бок. В ногу. Я успевал за ним, но мысли были горькими.
Мое оружие, моя любовь и гордость. За что он так со мной?
Карачун взял глефу двумя руками, и оба клинка пропали. Я знал, что будет дальше, поэтому отпрыгнул от него одним движением. Лезвие глефы, удлинившееся вдвое, не достало меня. Раскручивая оружие над головой, Карачун шел в мою сторону, проверяя, насколько я соответствую его ожиданиям. Я отходил, зная, что при равной длине оружия выигрывает тот, кто успеет сделать обманный выпад. Противник оказался прямо за спиной и, с силой стиснув левой рукой мою шею, правую руку с зажатой в ней глефой поднес прямо к лицу. Я успел почувствовать могильную сырость, но больше не успел ничего.
Потухший клинок стал обычной большеберцовой костью, упиравшейся мне в нос. Карачун отшвырнул меня на сухой ковыль, поставил кость на полагающееся место и ушел обратно в дом.
— Может, ты сначала определишься, чего хочешь? — прозвучал ироничный голос в моей голове. — А то с тобой дело иметь невозможно, плывешь как дерьмо по течению, сам не знаешь куда.
Хлопнула дверь.
Я сидел посреди комнаты в японском общежитии, и сжимающие сувенирную монетку пальцы побелели от напряжения. Прошло девятнадцать минут в окружающем мире — и вряд ли больше во внутреннем.
Было обидно. Растешь, тренируешься, слушаешься старших, а потом приходят скелеты из шкафа и обзывают тем, что в воде не тонет, без собственных целей и желаний.
Понедельник ознаменовался необходимостью читать книги на японском, а также посещением Дисциплинарного комитета. Если перед уроками по психологии, физике и даже перед обедом я слегка волновался, то последнее меня вообще не смущало. Поскольку я комитету был нужнее, чем комитет мне, заработать себе еще несколько очков перед глазами местных божков было несложно, просто вступив в эту партию и загибая линию куда скажут. Томоко тоже изъявила желание попробовать свои силы. Знакомой компании я был крайне рад: воинственная они могла решить все проблемы и без меня, а также помогла бы мне в изучении йокайского общества, в котором я, кажется, слегка залип еще на пару лет. На резонный вопрос Кицукэ-сан, а не помешает ли это клубу карате, Танака-тян с ленцой объяснила, что стоящие соперники там закончились, и в клубе она чаще просто убивает время, отрабатывая навыки. Я впечатлился, понимая, как это на самом деле непросто сделать, сохраняя человеческую форму.