Ставрос. Падение Константинополя

MadameD

Ты всегда знала – и наша итальянка знала, что я добьюсь своего рано или поздно, и лучше дать мне то удовлетворение, которого я требую: пока кто-нибудь в семье не пострадал серьезно!

Ты сейчас хорошо понимаешь меня, жена моя?

В наших с тобой интересах держать все в тайне от Леонарда. Или, если хочешь, можешь сказать ему полуправду - будто бы я сообщил тебе, что с ребенком все хорошо: поверит он или нет, сказать не могу, но тебе ничего другого не остается… если ты не хочешь, чтобы мы с твоим теперешним супругом и господином сцепились в оружной схватке. Ты ведь сама понимаешь, что твой герой не

захочет решить дело миром: комес пожелает покончить со мной, как с ядовитым гадом.

Хотя ты знаешь, что я вовсе не таков и желаю мира прежде всего! Pax vobiscum*, возлюбленные. Но это не значит, что мною и моими нуждами можно пренебрегать бесконечно.

Александр много лепечет, как все дети в его возрасте, но критянина не упомянул еще ни разу. Однако часто вспоминает тебя. Я знаю, что ты стараешься быть хорошей матерью всем своим детям, и очень признателен тебе за это: особенно понимая, как материнство трудно для женщины с философическими наклонностями. Другой матери у нашего сына быть не может – и думаю, ты оценишь мою жертву тебе, если я скажу, что все еще один, и с тех пор, как мы расстались, не приближал к себе никакую другую женщину.

Ты сейчас, должно быть, негодуешь, что я все еще не назвал тебе места, где держу ребенка… разумеется, ты вправе знать, и узнаешь, когда мы с тобой договоримся о свиданиях. Я полагаюсь на твою женскую рассудительность. Пока только скажу, что увез мальчика из вонючего Рима, где ему быть вредно, и мы с ним сейчас в таком же загородном доме, как твой. У нас с Александром свой маленький элисий.

Немного утолив твое материнское чувство, - я надеюсь, - хочу успокоить тебя и в другом отношении. Может быть, для тебя это даже важнее.

Вам пока ничто не угрожает со стороны фанатиков – поверь, моя любовь. Я месяц прожил в Милане и втерся в доверие к госпоже графине Романо – Бьянке Моро по отцу.

Я порядочно наврал этой даме, как я умею, - в частности, преуменьшил твою значимость и значимость Феофано, о которой графиня Бьянка наслышана, как и о тебе; а также ваше состояние. Ведь вы действительно совсем небогаты: могу представить, как вы истратились на одни эти праздники. Наверное, скоро Леонарду придется получить каперский патент*, чтобы продолжить свой благородный разбой на законных основаниях: я всячески это приветствую. И ваше знакомство с герцогом очень кстати.

Но вернемся ко мне и к моим маленьким успехам. Женщины обычно оценивают других женщин трезвее, чем мужчины, но бывает, что принизить одну женщину в глазах другой нетрудно… если это делает мужчина, который хорош собой, и если сама его жертва склонна видеть действительность в искаженном свете. Графиня Романо уже не первой молодости, но красива - несколько по-испански. Притом она припадочна, что свойственно ярым католичкам, и очень бережет свою добродетель, однако совсем не прочь видеть мужчин своими жертвами. Вот женский тип, который всегда вызывал у меня содрогание, но который очень распространен во всей католической Европе. Но поскольку графиня питается больше слухами, мечтаньями и религиозными бреднями, чем действительностью, я сумел ее отвлечь от вас, представившись вашим здешним знакомцем. Теперь в глазах графини Бьянки вы ничем не отличаетесь от других беглых греков: так же, как и я, исключая то, что я проявил к ней мужское

внимание, которого ей так не хватает. Может быть, потому госпожа графиня и пыталась завлечь своих святых отцов вами. Бедняжка!

Впрочем, за инквизицию я поручиться не могу – графиня уже вызвала волнение там, где вовсе не следовало бы: эти люди, хотя прекрасно морочат головы верующим, сами редко когда обманываются – у них нюх на еретиков как у собак. Истинные псы господни - domini canes*. Однако их руку могут удержать ваши знакомства в высоких кругах – вернее сказать, наши знакомства, поскольку мы, что бы ни разделяло нас, едины в нашем боге.

Пока я опасности со стороны церкви не заметил, хотя вел наблюдение и в Милане, и в Риме. Но будьте начеку. Меньше всего я хотел бы, чтобы вы, ты и Метаксия, и плоды вашего драгоценного среди женщин ума были отданы на съедение латинянам: после всех сделанных мною светских знакомств с женщинами запада я стал ценить вас еще больше прежнего.

На этом умолкаю. Хотел бы только прибавить, что очень скучаю по тебе, Феодора.

Я в скором времени дам тебе знать, когда ты сможешь увидеться с Александром и со мною, его отцом: целиком полагаюсь на твою рассудительность.

Фома”

Феодора дочитала письмо и, добредя до кресла на непослушных ногах, упала в него. Она прочла послание там, где стояла: слишком велики были нетерпение и страх за сына и семью.

Теперь ей в самом деле стало легче – но ненамного.

– Чего он хочет? Сколько правды в его словах? – прошептала Феодора.

Без сомнения, Фома сейчас располагал искусными помощниками: которые даже знали, когда можно застать Феодору одну! Проникнуть в герцогский особняк, положим, не так и трудно… в праздничные дни слуги, разносчики и гости разного рода ходят толпами… но правду ли Фома сказал, что он сейчас далеко?

Феодора попыталась положиться на свою рассудительность, как настойчиво советовал ей первый муж, и получалось плохо. Патрикий мог солгать ей как угодно. Главное было понять, чего он добивался…

Послушав свое сердце, московитка решила, что за Александра все же пока можно не тревожиться: в этой части письмо, скорее всего, правдиво… почти во всем правдиво. А в остальном?

Самая страшная ложь – это полуправда или почти правда…

Главное было понять, чего патрикий хотел – хотел на самом деле. И, поняв это, Феодора ужаснулась.

Ее первый муж хотел умереть. Точно так же, как Валент Аммоний, он нарывался на смерть всеми способами: хотя храбрости в нем было куда меньше, Фома Нотарас жаждал осуществить себя на земле, подобно героям. Это и будет означать, что он построил свою душу… спасся.

Но какой ценой это будет сделано? И верно ли ее первый муж понимает свое спасение – ведь эти идеи он взял у Феофано, великой женщины-философа и испытательницы мужчин; несмотря ни на что, Фома Нотарас всегда безгранично любил Метаксию Калокир и безгранично верил ей! А если Метаксия Калокир ошибается – если ошибаются все они, и за гробом их ждет полная противоположность всем их умопостроениям?..

“Это я виновата… философы страшны так же, как священники. А может, никто не виноват, только человеческая природа, которой вечно мало того, чем она уже обладает”. Беспокойные, великие греки!