Стиходворения
Шрифт:
Шуршат года листочками на ветках
и жизнь мою спешат земле отдать.
Степному небу грезится ковыль –
должно быть, небо тоже полукровка…
Печальных истин мятая коробка
пылится в шифоньере головы…
* * *
Не поезд Анну красит, –
но катится трамвай
отточенною фразой –
под дребезжанье свай.
Куют колёса гомон,
звенит прямая речь
в
смертельных телу встреч.
Теперь за все цитаты
расплатится с лихвой
уже известный автор,
упав на мостовой.
МОЙ АНГЕЛ
Гале
И шум и свет, и день мой нараспах,
и зеркала усмешка обезьянья,
и голова, так жаждущая плах
беспамятства, глумления, зиянья,
и звон чугунной мысли впереди,
и жадный зов сосущей клетки плоти –
мои потусторонние вожди,
что так ещё меня и не проглотят…
Живёт дыханье, всё ещё живёт,
тобой хранимо, ангел мой небесный –
за вещим бормотанием высот
одной тебе понятной льётся песней.
Прости, что ты ждала день ото дня,
вся в горечи, любовью убывая,
но омывала каждый раз меня
твоя слеза, что капля дождевая.
Живёт ещё дыхание в груди,
и времени – на вечность и пол-лета…
Веди по васильковому пути
безумца, предсказателя, поэта.
ПОДВОРОТНЯ
Привет тебе, суровый понедельник!
Должно быть, вновь причина есть тому,
что в подворотне местной богадельни
тайком ты подворовываешь тьму.
И клинопись с облезлой штукатурки
на триумфальной арке сдует тут.
Здесь немцы были, после клали турки…
на Vaterland могильную плиту…
Теперь же неуёмная старушка
с бутыльим звонцем – сердцу веселей –
все мыслимые индексы обрушит
авоською стеклянных векселей.
И каждый здесь Растрелли или Росси,
когда в блаженстве пьяном, от души,
на белом расписаться пиво просит
и золотом историю прошить.
* * *
Живу. И видит Бог… Конечно, нет.
Имеющий глаза да не увидит.
Как написал дряхлеющий Овидий –
о, как он интересно написал…
По выходным безвыходность гнетёт.
Заматеревший март ручьями полон…
До вечера капель играет в поло,
а ночью Марко ищет, где восток.
Когда же перемелются снега,
на суточном дежурстве мне по рации
ты передашь, должно быть, друг Гораций,
что завтра будет лучше, чем вчера…
* * *
Забалдев под болдинскую осень,
заварю иголки кипариса:
заходи чайку попить, Иосиф –
неба умирающего писарь.
Посиделки с классиком поэту
как не помянуть тоскливо-броско?
Потому в Венецию поеду,
или где там похоронен Бродский?
Только в эту шалевую осень
ошалеть другим придётся строкам –
водки заходил напиться Осип,
чтоб согреться под Владивостоком…
* * *
За облаками вёрсты наверстай –
где с песней, выдуваемой в хрусталь,
стоят, в своей красе непогрешимы,
замёрзшие в девичестве вершины,
где усачом у терекских излучин
закат до посинения изучен.
Там изобилье в роге у Вано
на вкус и цвет: как выпить дать – вино.
А горные и торные козлята
под ноги сыплют огненные ядра,
и тратится к подножию Казбек
на эха перепуганного бег.
АНКА
И вечер на тебя немного укорочен,
и ложу египтян завидует Прокруст,
и колотушкой лба сияет околотчий,
о косяки дворцов раздаривая хруст.
Не слышен ход небес, веление царёво –
принцессу не будить на месяц Рамадан,
пока безумный март Алисою зарёван,
и розы февраля царапают майдан.
И рвётся из цепей тоска цепных реакций
ядрёным ноябрём с Авророю в капкан.
Заря ещё красна с пальбою пререкаться,
когда на Ильича картавится Каплан.
Задушенный Кавказ умоется снегами,
Остапу надоест промышленный Провал.
И если я не прав, возьми в ладонь не камень,
а вычурный наган и ущеми в правах.
И вечер на тебя немного укорочен,
и ленточки твои заплетены в «Максим».
Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,
ресницами в крови на карту занеси…
* * *
Возьмёшь стихотворение кряхтя
и тащишь на тринадцатый этаж:
полтинничек – за лестничный пролёт,
а можно и немного доплатить.
На третьем – разминёшься с алкашом…
на пятом твой законный перекур –
и в жалостную банку из-под шпрот,
как милостыня, бросится бычок.