Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Франко Иван Яковлевич

ИЗ РАЗДЕЛА «В БРА3ИЛИЮ»

* * *

Когда услышишь, как в тиши ночной По черным рельсам тарахтят вагоны, А в них, как будто мух немолчный рой Плач детворы, болезненные стоны, Проклятия и брань со всех сторон, Глухая песня, девичьи дисканты, Не спрашивай; чей это эшелон? Кого везут? Куда? Откуда он? То — эмигранты. Когда увидишь где-нибудь в углу Людей, набитых тесно, как селедки, Усталых женщин, спящих на полу, Мужчин, бродящих шаткою походкой, Седых отцов, ребячью мелкоту, Узлы, в которых явно не брильянты, Всю неприкрашенную нищету, На лицах — след тоски, надежд тщету, То — эмигранты. Когда увидишь, как таких людей, Вписав в реестр, толкают и ругают, Как матери в отхожее детей Укачивать и пеленать таскают, Как их жандармы гонят прочь

от касс Как сбрасывают с поездных площадок, Пока толпой не кинутся все враз: «Бери нас или раздави всех нас!» — Вот наш порядок.

* * *

Два панка пошли гулять. На детишек изможденных, На измученную мать Поглядели с видом сонным. И качая головой, Старший рек: «Эх, голь какая!» И тот час за ним второй Возглашает: «Вот лентяи!» «Кто лентяи?» «Да народ! Край родной на пшик меняет». Первый: «Нет, виновен тот, Кто их дальше не пускает». «Не пускать их? Так пойдут Все за сине море сдуру!» «Что ж им делать, если тут Сообща дерем с них шкуру?» Разлучила нас толпа. Долго те панки в запале И впопад и невпопад Про «лентяев» рассуждали.

* * *

Ой, расплескалось ты, русское горе, Вдоль по Европе, далече за море! Стены Любляны да Реки видали, Как из отчизны славяне бежали. Русские стоны взлетали до неба Там, где белеет горами Понтебба. Ведь от Кормон, как живых в домовину, Гнали жандармы людей, что скотину. Небо Италии — пет его краше — Видело бедность, униженность пашу. Генуя долго, поди, не забудет, Как гостевали в ней русские люди, На ночь рассказывать станут ребятам: «Странный народ к нам заехал когда-то. Землю родную в слезах вспоминал он. Сам же с проклятьем ее покидал он. Продал хозяйство, не числя потерн. Басне про царство Рудольфа поверя. Кинул он дом свой с землею родною. Да и погнался за детской мечтою. Смелый в мечтаньях, в любви беззаветен, В жизни он, словно дитя, безответен. Ни пошутить ему, ни посмеяться. Только и знал, что просить да сгибаться». Ой, расплескалось ты, русское горе, Вдоль по Европе, далече за море! Гамбурга доки, мосты, паровозы, — Где не струились вы, русские слезы? Все, мой народ, с тебя драли проценты: Польские шляхтичи, швабы-агенты. Что еще ждет тебя на океане? Что-то в Бразилии, в славной Паране? Что-то за рай тебя ждет, раскрываясь, В Спириту-Санто и Минас-Жерасе?

Думы на меже

ИЗ КНИГИ «В ДНИ ПЕЧАЛИ»

(1900)

* * *

Когда порой, в глухом раздумье, сижу, угрюм и одинок, негромкий стук в окно иль в двери вдруг прерывает дум поток. Откликнусь, выгляну — напрасно, нигде не видно ни души, лишь что-то в сердце встрепенется, о ком-то вспомнится в тиши. Быть может, там, в краю далеком, сражен в бою любимый друг? Быть может, брат родной рыдает, склонясь на прадедовский плуг? Быть может, ты, моя голубка, кого люблю и жду в тоске, в тот миг меня с немым укором припоминаешь вдалеке? Быть может, подавляя горе, ты молча плачешь в тишине и капли слез твоих горючих стучатся прямо в душу мне?

* * *

Не знаю забвенья! Горит моя рана! Унылое пенье струны теорбана, то бьющейся в скерцо, то длящей моленье, наполнило сердце, — не знаю забвенья! Горит моя рана, хоть слезы струятся, и дни прожитые бальзамом ложатся, хоть солнце над нею цветет неустанно, лаская и грея — горит моя рана! Пускай далека ты, все вижу тебя я и горечь утраты опять ощущаю; пусть первые муки — за дымкой тумана, и холод разлуки, и горечь обмана легли между нами, ты все мне желанна, — любовь — точно пламя, горит моя рана!

* * *

Мне сорок лет, мой век не весь прожит, меня пустая не влекла мамона. Ужели же прошел я свой зенит, к закату стал спускаться неуклонно? О племя бедное, как плох на вид твой плод! Им похваляться — нет резона. Куда как скоро твой померк болид, взять не успев могучего разгона! Стыд и позор — да нечем пособить! И лошадь не потянет через силу. Пускай могли гиганты петь, творить, могли бороться, тешиться, любить и в

восемьдесят лет, — а нам в могилу дано под сорок голову клонить.

ИЗ РАЗДЕЛА «В ПЛЕН-ЭРЕ» [8]

* * *

Ходят ветры по краю, как хозяин счастливый, колосочки качая на желтеющей ниве. Бьют колосья поклоны: «Дайте вёдро нам, братцы, чтобы нам без урона до Петра продержаться. Чтобы грады и грозы стороной проносило, чтоб холодным и поздним ливнем нас не побило. Чтобы тучами злыми мошкаре не роиться — пусть питаются ими перелетные птицы. Дайте зреть, наливаться, изогнуться дугою, чтоб серпам разгуляться, чтобы песня — рекою. Пусть для жатвы повсюду устоится погода, чтобы сельскому люду позабыть про невзгоды». Ходят ветры по краю, как хозяин счастливый, колосочки качая на желтеющей ниве: — «Только дайте нам сроку — будет вёдро для хлеба, будет бедным дар с неба, только мало в том проку! Ни холодным, ни поздним ливнем вас не побило, злые грады и грозы стороной проносило. Мошкару поклевали перелетные птицы; но опять набежали три врага поживиться. На кого ни наткнутся — хоть протягивай ноги; ведь враги те зовутся — долг, корчма и налоги. И ползут они в хаты, будто запах могильный, — мы врагов тех проклятых уничтожить бессильны!»

8

На свежем воздухе (от франц. en plein air).

* * *

Внизу, у гор, село лежит, по-над селом туман дрожит, а на взгорье, вся черна, кузня старая видна, И кузнец в той кузне клеплет и в душе надежду теплит, он все клеплет и поет и народ к себе зовет; «Эй, сюда, из хат и с поля! Здесь куется ваша доля. Выбирайтесь на простор, из тумана к высям гор!» Л мгла-туман качается, но-над селом сгущается, на полях встает стеной, чтобы путь затмить людской. Чтобы людям стежки торной не найти к вершине горной, к этой, кузне, где, куют им оружье вместо пут.

* * *

Ой, идут, идут туманы над днестровскими лугами, как полки под знаменами, перед войском — атаманы. Трубы к бою не скликают, не звенят стальные брони, только хмурость навевают, вербы низко ветви клонят. Только в мути тонут села и, томя игрой пустою, дума — нищий невеселый — ходит по миру с сумою.

* * *

Над широкою рекою на скале крутой сижу и, в мечтанья погруженный, в воду быструю гляжу. Валом волны, валом вольты плещут, мечутся, блестят, вербы, их листвой ласкают и на солнце шелестят. Тихо из-за поворота плот выходит за волной, свежей зеленью обвитый, пляшет, пляшет, как живой. Руль тихонько волны режет, не скрежещет, не скрипит; рулевой, как на картинке нарисованный, стоит. Кто-то на плоту играет, песня громкая слышна, и давно полны стаканы ароматного вина. Плещут очи молодые, шутки, смех и шутки вновь… Смех и песни. Здесь пируют Радость, Красота, Любовь. Я взглянул, и вздох тяжелый поднимает грудь мою. О мечты мои былые, узнаю вас, узнаю! Я вас часто с криком боли, со слезами догонял, — но, увы, на плот веселый я ни разу не попал. Нет, теперь уже за вами я не брошусь больше вслед! Молодых пускай отныне радует мечтаний свет! Смех, и музыку, и песни слышу, сидя на скале; вот исчез за поворотом плот, сияющий во мгле. Погружен опять в мечтанья, я гляжу На быстрину, вижу ласковые руки сквозь летящую волну… Вижу я лебяжью шею, юного лица овал… Ах! Ведь я ее когда-то в упоенье целовал. Вот она, она, чей образ стихнуть грусти не дает! Бедное былое счастье до сих пор во мне живет! Смято! Стоптано! И в воду вне себя кидаюсь я — уловить хоть призрак счастья… Но мертва мечта моя.