Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Франко Иван Яковлевич

— Я… ничего не скажу. Я не знаю, что нам теперь делать. Разве только начать сызнова то, что потеряно?

— Эге-ге, далекая дорога, да и на ней мосты взорваны. Нет, ты уж лучше что-нибудь другое придумай!

Бенедя молчал. Что он мог теперь придумать!

— А вы знаете какой-нибудь способ? — спросил Андрусь остальных. — Говорите!

Никто не откликался. Все сидели, угрюмо понурив голову, все чувствовали, что приближается что-то страшное, какое-то великое уничтожение, и в то же время чувствовали, что они не в силах его предотвратить.

— Ну, коли никто не говорит, так я буду говорить. Одна нам теперь дорога осталась: подпалить это проклятое гнездо со всех четырех сторон. Вот мое слово.

Бенедя вздрогнул.

— Не бойтесь, невинные не пострадают вместе с виновными. Все они виновны!

Молчание воцарилось в избе. Никто не перечил Андрусю, но и поддакивать ему никто не решался.

— Ну, что

же вы сидите, словно неживые? Неужто вы такие вояки, что воины боитесь? Вспомните же, с какими мыслями все вы вступали в побратимство. Ведь у нас еще хранятся палки с отметинами, и нет ни одного богача в Бориславе, на которого бы отметки не было. Вы недавно напоминали мне о расплате. Сегодня день расплаты, только к прежним отметкам прибавилась еще одна новая, самая большая, — это то, что они обманули и обокрали все рабочее общество, что они ясно показали таким образом, что хотят нас вечно держать в безысходной неволе. Неужели вам мало этого? Я думаю, одна эта отметина стоит всех!

— Но что же это будет за расплата: подпалите несколько домов, несколько складов, вас похватают и посадят в тюрьму, а если нет, то предприниматели снова скажут: случайность!

— О нет, не гак оно будет. Если приступать к такой войне, то уж всей громадой, — сказал спокойно Андрусь.

— Но разве же это возможно? Пускай один найдется из всей громады, который выдаст, и все вы пропадете.

— И так не будет. Каждый из нас, кто согласится на это дело и обещает руки к нему приложить, подберет себе десять, двадцать человек, которым можно довериться, и, не говоря им ничего, велит им в назначенное время собраться в назначенном месте. Тогда даст сигнал. А если бы что открылось, я беру все на себя.

— Но ведь рабочие сейчас разъярены, обозлены на предпринимателей, может произойти еще большее несчастье, — продолжал Бенедя, защищаясь всякими, хотя бы и самыми слабыми доводами против непоколебимой уверенности Андруся.

— Тем лучше, тем лучше! — даже вскрикнул Андрусь. — Теперь скорее удастся моя война, после того как твоя разъярила людей. Ты оказал мне самую большую помощь, и за это я сердечно благодарю тебя.

— Ты страшный, Андрий! — простонал Бенедя, закрывая глаза руками.

— Я такой, каким сделала меня жизнь и они, заклятые мои вороги! Слушай, Бенедя, слушайте и вы, побратимы, мой рассказ: будете знать, что навело меня на мысль основать такое побратимство для мести предпринимателям. Отец наш был самый богатый хозяин на всю Баню. Это было после отмены барщины: отец наш арендовал у пана корчму, чтобы не допустить захожего корчмаря-чужака в село. Прибыли большой от той аренды не имел, только то нажил, что соседние корчмари страшно на него взъелись Отец торговал честно, водку водой не разбавлял, и отовсюду народ шел к нему. Другие корчмари готовы были растерзать его за это. Сперва начали перед паном вертеться, чтобы под отца подкопаться, но пан знал отца и не верил корчмарям. Видя, что таким способом ничего не добьются, шинкари взялись за другие средства. Подговорили воров — а их тогда много было по селам, — начали они вредить отцу. Раз пару коней из конюшни вывели, или вот опять же бочку водки выпустили, а еще в амбар забрались. Но и этим способом не могли они отца свалить. Покража отыскалась, а те, что бочку выпустили, сами выдали себя и должны были оплатить убыток. Тогда они, что делать, подожгли нас. Едва мы живые повыскакивали, все сгорело. Отец наш был сильный, твердый человек, все эти несчастья не сломили его. Бросился он туда-сюда, к пану, к соседям, помогли ему, начал он снова становиться на ноги. Тогда корчмари подговорили нескольких пьяниц, бывших панских лакеев, убить отца. Они напали на отца ночью посреди дороги, но отец справился с ними и одного, оглушенного, приволок домой. Тот во всем признался, кто его подговорил и сколько заплатил. Отец — в суд; два шинкаря угодили в тюрьму. Тогда остальные взяли и отравили отца. Зазвали его якобы на пирушку по случаю примирения и дали что-to; как пришел домой, так сейчас же и свалился, как подкошенный; недели не прошло — умер. Пан, который очень любил отца, прислал комиссию, комиссия обнаружила яд, но некому было добиться правды, и дело замялось. Еще и матери шинкари пригрозили, чтоб Пикнуть не смела, иначе, мол, плохо будет. Мать испугалась и оставила их в покое. Но нас шинкари не надолго оставили в покое. Они, видно, решили совсем изничтожить нас. Мать наша умерла от холеры, остались мы с Сенем — сироты-подростки. Вместо нашего отца корчму содержал захожий шинкарь, — вот он-то теперь и привязался к нам. Сюда-туда, втерся он в опекуны к нам и взял нашу землю в свое пользование, а нас на воспитание. В нашем селении и тогда уже пришлых людей было достаточно, и это было не диво, что зайда стал опекуном крестьянских сирот. Ох, и узнали же мы эту опеку! Вначале было нам хорошо, словно у Христа за пазухой: опекун угождал

нам, работать не принуждал, еще и водочкой угощал. Однако чем дальше, тем хуже — и, наконец, он превратил нас в своих батраков. Мы начали домогаться своей земли, но шинкарь тем временем сумел уже так снюхаться с панами и с начальством, что у нас вовсе отсудили эгу землю. Однако шинкарь еще не чувствовал себя спокойным и старался окончательно от нас избавиться. Начал подстрекать отпускников-солдат, чтобы те били нас; потом подкупил войта, чтобы тот настоял в приемной комиссии и нас забрали в новобранцы. Но мы всё пережили и, отслужив в солдатах, вернулись назад в село. Шинкарь задрожал: он знал, что мы не простим ему свою обиду, и старался опередить нас. Пригласил нас к себе, будто бы в гости, и хотел отравить, как отца. Но на этот раз хитрость не удалась ему. Мы узнали об этом и силком накормили самого корчмаря тем кушаньем, которое он нам приготовил. Через неделю его не стало. Тогда мы покинули свое село и ушли сюда, а дорогой поклялись до самой своей смерти мстить этим кровопийцам. Мы решили поступать с ними так, как они с нами: поднимать против них как можно больше людей, вредить им где можно и делать это так ловко, чтобы они и сами не знали, откуда на них обрушится беда. С того времени прошло уже десять лет. Как мы до сих пор выполняли свою клятву, об этом не буду рассказывать. Но самая большая наша месть приближается теперь, и кто хочет быть нашим братом, нашим истинным другом, кто хочет мстить за свои и за общие обиды, тот пойдет вместе с нами в этой борьбе!

Последние слова Андрусь произнес приподнятым, почти торжественным голосом. Его рассказ, сухой, отрывистый, словно нехотя рассказанный и вместе с тем такой тяжелый и соответствующий мрачному настроению всех побратимов, произвел на них огромное впечатление. Первым вскочил Прийдеволя и подал руку братьям Басарабам.

— Вот вам моя рука, — сказал он, — я с вами, хоть и в могилу! Что будет, о том не беспокоюсь, а что скажете, то сделаю. Лишь бы только отомстить, — ни о чем больше я не думаю!

— И старого Деркача авось также не отвергнете, — послышался голос из угла, и лицо Андруся осветилось улыбкой.

— Никого не отвергнем, браток, никого, — сказал он.

Вслед за Деркачом один за другим заявили о своем согласии все побратимы, кроме старого Матия, Стасюры и Бенеди. Андрусь радовался, шутил:

— Ну, эти два староваты, от них нам все равно пользы большой не было бы. А ты, Бенедя? Все о своих «чистых руках» мечтаешь?

— О чем я мечтаю, это дело девятое, это только меня касается. Но одно вижу — что наши дороги нынче расходятся. Побратимы, дозвольте мне сказать вам еще слово, прежде чем совсем разойдемся.

— Что там его слушать! — буркнул, сплевывая, Сень Басараб.

— Нет, говори! — сказал Андрусь, который теперь чувствовал себя по-прежнему главой и руководителем этих людей, преданных ему душой и телом, и в этом чувстве обрел снова ту уверенность и силу в обращении с людьми, которая отличала его прежде и которая едва не покинула его во время недолгого предводительства Бенеди. — Говори, Бенедя, ты был хорошим побратимом и искренне хотел для всех добра. Мы верим, что ты и теперь того же хочешь. А если дороги наши расходятся, то это не потому, что мы по своей воле отрекаемся от твоих советов, но потому, что судьба толкает нас туда, куда ты или не можешь, или не хочешь идти с нами.

— Спасибо тебе, Андрусь, за твою добрую веру! Но в то, что ты говоришь про судьбу, которая будто бы толкает вас на злое дело, — вот в это я никак не могу поверить. Какая тут судьба? Если богачи обманули и обокрали нас, если связали нам руки и закрыли нам временно дорогу к спасению, то разве из этого вытекает, что мы должны отказаться от своей чистой совести, стать поджигателями? Нет, побратимы мои, и еще раз говорю: нет! Перетерпим эту несчастную годину. Время залечит все раны, успокоит наш гнев, мы постепенно найдем в себе силы начать погубленное дело сначала, и когда-нибудь мы снова поставим его на ту ступень, на которой оно было недавно. Только уж тогда, наученные однажды, будем более осторожными. А своим поджогом что вы сделаете, кому поможете?

— Им навредим, и этого нам достаточно! — крикнул Сень.

— Ох, недостаточно, брат Сеню, недостаточно! Может быть, тебе, вам нескольким и достаточно, потому что вы в том поклялись. Но другим? Всем рабочим? Разве они будут сыты оттого, что богачи разорятся? Нет, будут вынуждены снова работать по-прежнему и довольствоваться еще меньшей платой, потому что богатый все-таки, хоть по принуждению, может заплатить больше, а бедный не может. А если, не дай боже, откроется ваш заговор, многие из вас пойдут тогда гнить в тюрьму. Да кто знает, что еще может случиться! Нет, побратимы, прошу вас еще раз, послушайте моего совета: оставьте свои страшные замыслы, будем и дальше трудиться сообща так, как начали, а месть оставим тому, кто взвешивает правду-кривду и каждому отмеряет по делам его.