Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

Всего вышло в свет около сорока сборников моих стихов и поэм.

5 октября 1953 г.,

Киев

СТИХОТВОРЕНИЯ

1920–1933

1. О, HE НАПРАСНО!

О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле, и наша кровь лилась, и шли мы умирать. О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле, иконки и кресты с детей снимала мать!.. Гул на шоссе шагов… машины перебои… С трибун приветствуют задымленных бойцов… Всё — как чудесный сон, возникший предо мною в забое, в полутьме, под песню обушков… И девушки идут, и жены выступают, и детвора бежит, — восторг в глазах горит… И ночь скрипит, скрипит, промозглая, слепая, и поднят мрак ее на лезвиях зари… О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле, и наша кровь лилась, и шли мы умирать. О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле, иконки и кресты с детей

снимала мать!.. 1921

2. К НАМ

Идите к нам в ряды все, кто живет борьбою, кто солнце полюбил и на вершины гор спешит — встречать его, душою молодою провидя сквозь века зари багряный взор! Гремят осколки скал под нашими шагами… В былое горе бей нещадно, коммунар! На смену мы идем, вступаем в бой рядами,— урочный близок час… решающий удар… Трепещет черный враг, на сполох бьет трусливо,— но замолкает звон… редеет ночи муть… Мы — дети звездных снов, мы — новых сил приливы, нам златотканый май устлал цветами путь… Серп Революции… Знамена Первомая… Лишь власть Советов нас к вершинам приведет. Прочь отступает боль докучная, былая. Настал урочный час… Бойцы идут вперед! 1921

3. РАСПЛАТА

Мы в солнечной тоске веками вам служили, из крови и костей вам строили дворцы, с издевкой, с хохотом из нас тянули жилы вы, паралитики и мертвецы! Мы злато с серебром из-под земли долбали для вас во мгле сырой, во мгле глухой для вас, с культурностью своей вы нам такое дали,— не пожелаю я врагу в недобрый час. Красоткам вашим мы брильянты добывали, а сестры шили им наряды для балов, а после по ночам под окнами стояли, где в танце плыли вы по зеркалу полов. Вас с детства, как цветы, лелеяли, любили, привыкли вы от жизни всё без боя брать, за наши деньги вас панами быть учили — златые кандалы душе своей ковать. Мы матом в рудниках учились крыть неволю и водкой свою грусть в получку заливать, искать свою по свету долю, а сестры — тело продавать. И поп с крестом в руке ножи совал нам в руки, и за объедки с панского стола на брата брата слал он под молитвы звуки, морями наша кровь в слепой борьбе текла. А бог на небе спал. Темнели, молча, дали. И падали века в бездонность, как свинец… Мы на крестах своих пророков распинали, плели пиявкам мы в болотных снах венец… Но вот настали дни! Сошла с очей полуда, и увидали мы, где враг, а где наш брат. Возмездия огонь исторгли наши груди в дни долгожданных красных дат… Лакеи зла и тьмы! Уже Коммуны звоны, как реквием для вас, гудят, гудят, гудят, и падают, как дождь, дворцы, короны, троны, в проклятиях борьбы тревоги бьет набат. Покрыли небосвод всемирные пожары, и там, где мы пройдем, лишь прах прошелестит… На головы врагов обрушим мы удары,— ваш мозг среди руин, как студень, заблестит… Отплатим вам за всё — за слезы, кровь, за муки, где бедный люд века тернистой шел тропой… за это душим вас, ломаем ноги, руки и топим мы в крови наш вечный гнев святой. А в поле — солнце, май… Гудят Коммуны звоны, в полях и городах последний бой идет… И падают, как дождь, дворцы, короны, троны… То мы идем… Расплата ждет! 1920. 1957 Одесса

4. РАЗДУЛИ МЫ ГОРН

Вчера потухший горн сегодня вновь раздули, и наковальни звон людей к труду зовет, и гибнет старый мир, где осени разгулье на золотых челнах к закату дней плывет. Завод, родной отец! Твоим заблудшим сыном вернулся я к тебе с мольбою на устах. К теплицам не пойдет под небом вечно синим мечтатель молодой, что славит рожь в полях. Где с черным золотом уходят эшелоны — звучат веселые шахтерские шаги, чалдоны-грузчики столпились у вагона, полями стелется тревожный дух тайги. В потухший горн ветра вновь силу нагоняют, и наковальни звон людей к труду зовет, и гибнет старый мир, чья осень отлетает, на золотых челнах к закату дней плывет. 1921, 1957

5. «Ласточки на солнце, ласточки на солнце…»

Ласточки на солнце, ласточки на солнце, словно взгляд летучий, быстрый, невзначай… Зацвели ромашки — будто вешний сон твой, пахнут поцелуи, как китайский чай… Я твою одежду целовал до боли, я к твоим коленям припадал, любя, к ласковым и нежным, как березки в поле, что растут далеко, там, где нет тебя… Вижу за морями дальнюю дорогу, где к степи склонился синий небосвод… У тебя ж, подруга, светлая тревога на щеках холодных трепетно цветет… В городе вечернем плакали трамваи, слезы на высоких сохли проводах. Для тебя сегодня

ландыши срывал я, — белые бубенчики чуть бренчат в руках… Ласточки на солнце, ласточки на солнце, словно взгляд летучий, быстрый, невзначай… Зацвели ромашки — будто вешний сон твой, пахнут поцелуи, как китайский чай… 1922

6. «Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет…»

Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет мир такая любовь посещает,— и тогда на земле распускается цвет, тот, что людям весну предвещает… Тихо дышит земля. К синим звездам она простирает горячие руки, — и тогда на земле расцветает весна и дрожит от блаженства и муки… От счастливых твоих, от сияющих глаз сердце полнится сладкой тоскою… Кровь по жилам моим, как река, разлилась, будто пахнет кругом лебедою… Звезды, звезды вверху… Месяц ласковый мой… Чья любовь больше этой, о ночи?.. Я сорву для нее Орион золотой, я, поэт Украины рабочей. Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет мир такая любовь посещает,— и тогда на земле распускается цвет, тот, что людям весну предвещает. Тихо дышит земля. К синим звездам она простирает горячие руки,— и тогда на земле наступает весна и дрожит от блаженства и муки… 1922

7. «Куда я ни пойду, мне снова травы снятся…»

Куда я ни пойду, мне снова травы снятся, деревьев стройный шум рыдает за Донцом; где улицы пьянит, дурманит дух акаций, лицо заплаканное вижу за окном. И темные глаза мне снятся, не мигая, что вянут и молчат, отцветшие давно, и ветер щеки вновь мои ласкает, и запах чебреца несет в мое окно. Ну, как теперь живет Горошиха-вдовица, чей Федька — сын ее — застрелен был в ночи? Мы с ним не раз вдвоем ходили по кислицы, где шелестел бурьян и плакали сычи… О Холоденко, друг! Тебя уже давно нет, далекий, милый брат, зарубленный в бою, и мать твоя несчастная не склонит на срубленном плече головушку свою. Куда я ни пойду, мне снова травы снятся, деревьев стройный шум рыдает за Донцом; где улицы пьянит, дурманит дух акаций, лицо заплаканное вижу за окном… 1922

8. «Не возле стенки я, и кровь моя не льется…»

Не возле стенки я, и кровь моя не льется, и ветер грозовой не рвет мою шинель, — под громом и дождем бригада не сдается, и бьют броневики, и падает шрапнель. Гремят броневики!.. И рвет сердца железо… Горячим звоном бьет… и пыль и кровь в упор… С разбитым боком смерть по рельсам тяжко лезет. И кровью алою исходит семафор… И мнится вновь: далекий полустанок, и от снаряда дым над спелой рожью лег… Так кто ж сказал, что мы в бою устанем и не настал еще свободу нашей срок?! Где пыль легла в бурьян, под небом Перекопа от крови, как зарей, зарделся небосклон… Я слышу, как гудит в дыму земли утроба, где падали бойцы под орудийный стон… Куда я ни пойду — далекий полустанок, и от снаряда дым над спелой рожью лег… Так кто ж сказал, что мы в бою устанем и не настал еще свободы нашей срок?! 1922

9. «Заря идет, золоторога…»

Заря идет, золоторога, там, где полынью зацвело, и вновь на огненных дорогах ее широкое крыло. Не облака над лебедями и не цветы под синей мглой, лишь бездна в самой звонкой яви раскинулась над всей землей. И снова осень сыплет в нивы свое червонное литье… Вдали коней железных гривы и трав холодное житье… 1922

10. ГОРОД

От трамваев город синий-синий, золотится снег от фонарей. Кто же гениальный четкость линий положил вдоль улиц, площадей? Кто наметил эти повороты, проводом пронзил небесный плат, чтобы плыл трамвай до Третьей Роты и потом, грустя, пошел назад? Город взял и в ромбы, и в квадраты все порывы и мечты мои. Для чего же плакать виновато мне в его заснеженной груди?.. Для чего же мне ребенком малым промышлять в асфальтовых котлах да об стены головой усталой биться, чтоб разбить печаль и страх? На сугробах в парке тени веток, там проводят ночи пацаны. Только ветер знает их секреты, ветер и простуженные сны… Я не знаю, кто кого морочит, но, сдается, что-то здесь не то, я стрелял бы в нэпманские очи, в нэпманские шляпки и манто… Только — нет! Иначе с ними надо. Синий снег метели намели. Город взял и в ромбы, и в квадраты все порывы и мечты мои. <1923>