Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

2

И сегодня, узел разрубая, я сказал ей правду о жене… Плакал ветер. Астры, пригибаясь, с травами шептались обо мне. Хмурый запад в облачных завалах растерял свой вылинявший цвет. Ничего тогда ты не сказала, только долго мне глядела вслед. С этих пор я высох от кручины. И всегда щемит меня тоска, как увижу грустную дивчину на посту у здания ЦК. Что ж, прощай… Такая наша доля. Сердце сбережет мою весну… Буду помнить синий ветер в поле, Золотых волос твоих волну… Только прикоснусь к такому чуду — захлестнет меня хмельная синь… Я тебя вовеки не забуду, хоть всегда со мной жена и сын. 1928

51. В МАРЕВЕ

Путь в мечту, как в марево, память без границ: там дрожит, колеблется тень густых ресниц. Прежний синий милый взор там блестит, маня… Золотые кудри!.. Искорка моя!.. Там, где к звездам жерлами труб высоких хор, где крестами тусклыми молится собор, где Бахмутка-речка под мостом шумит, на знакомой улице тихий дом стоит. Подойду

к крыльцу я, полон прежних дум, и умолкнет явора переливный шум… Где в постели милая спит давным-давно, подойду и месяцем загляну в окно… Сколько дней, ведь годы я о ней мечтал, вот лица чуть виден дорогой овал.. Спит… сквозь стены сердцу сердце не вспугнуть… Лишь сорочки вышивку поднимает грудь, из-под одеяла, так стройна, тонка, лилией цветущей свесилась рука. А на щеках матовых — мой горячий взгляд, и ресницы тенями грустными дрожат. Пробудилась, дрогнула, белою рукой, как бывало, тянется милая за мной… Разомкнула губы и зовет она… Нет, то просто ветер плачет у окна… Спит любовь. И сердцу сердце не вспугнуть. И на утро месяц повернул свой путь. Глубже скрыл тоску я, гнев жестокий свой, зашумел, как прежде, явор надо мной… Так шумит и в жилах вечной боли яд… По знакомой улице я иду назад. Там, за синью зданий, стали крик и рев, предо мною тени золотых стволов… Меж деревьев — грустны — месяца края… Золотые кудри! Искорка моя! 1928

52. ПАЛ НА ВЕРБЫ ОГОНЬ ЯНТАРЯ

Синий вечер, деревья, село. Молчаливый, я жду, я притих… Снова сердце мое расцвело и лучами заката легло в колыханье ветвей золотых. Молчаливый, я жду, я притих… Наплывает туман голубой, пал на вербы огонь янтаря. С поля вышли девчата гурьбой, песня в небе горит, как заря… Наплывает туман голубой. С поля вышли девчата гурьбой. И так тихо, так сонно кругом. Только песня печалит до слез… Вновь родное лицо за окном, и прощальные шумы берез… Снова память твердит об одном… И так сонно, так тихо кругом. Я знакомой тропинкой иду… Память льет свой томительный яд. В потемневшем июльском саду я знакомой тропинкой иду. Сад шумит, ой шумит старый сад… Не вернуться мне больше назад. Дни идут, пролетают года, станут белыми брови мои… Отлетят, как на юг журавли, будто сказка, уйдут навсегда недопетые песни мои… Отшумят, как под осень ручьи. И припомню деревья, село, смех и шелесты в рощах ночных. И начало всех песен моих — это сердце мое расцвело… В колыханье ветвей золотых вижу проблески песен моих. А теперь — тишина и покой. Молчаливый, слежу я порой, как цветет за окном вышина. И в квартире моей — тишина. И душа — как затон золотой, где былое проходит волной… 1928

53. «Я иду мимо дома „Известий“…»

Я иду мимо дома «Известий», шумный город прибоем кипит, за окном, на редакторском месте, синеглазый поэт не сидит. Был Эллан… А теперь не стало. До конца, как и он, сознаю, не успею прославить, пожалуй, я родную Коммуну мою. Вечер, падает снег на панели. Яма? Стенка?! День завтрашний хмур. Новых песен придут менестрели, миллион безымянных Сосюр. Песне новой — простор широкий, ей — приветствия нежных рук. Как снежинка, паду, одинокий, и мороз и асфальт вокруг. Час прощанья пробьет, затихая. Упаду… и не больно, что мгла. Я хотел, чтоб снежинка такая пятикрылой снежинкой была. 1928

54. «Уездный городок далекий…»

Уездный городок далекий, круг карусели, степь, мечты… Его бровей разлет широкий и взгляд открытый помнишь ты?.. Уездный городок далекий… В раздумье он — ты помнишь это? — лик над штыком склонив, стоял… Шинель, разбитые штиблеты, вороний грай не затихал… Скажи, еще ты помнишь это? Трепещет тополь над крылечком. Кто о былом не вспомнит вновь! Степные травы, зори, речка, его записки, в них — любовь… Трепещет тополь над крылечком. О, как глядел он в час прощанья, какие он слова сказал! И вот сухое «до свиданья», его корзинка и вокзал. О, как глядел он в час прощанья! Слова его и песня… в ней — про тьму, расстрелы, эшелоны… и образ твой над ним во сне, как капелька слезы соленой в разлуки час… слезы по ней. Воспоминаний тает сон… Вы встретились, о миг печальный! Вдруг у тебя на пальце он увидел перстень обручальный! Воспоминаний тает сон… Вовек не позабуду я, как плакал он, как одиноко на тихой станции стоял в уездном городке далеком… Вовек не позабуду я… Кто о былом не вспомнит вновь. Как смерть, оно сердца находит. Моя душа! В ней стон и кровь. Она в мучениях отходит… Идут года… и всё проходит… Но не прошла моя любовь. 1928

55. «Уже не снятся мне бои…»

Уже не снятся мне бои и взгляд манящий, мглистый. Уносит время дни мои, как буйный ветер — листья. Брожу один, как в полусне. О, дум осенних стая! Люблю я шум толпы и с ней сливаюсь, размышляя. Люблю, когда из окон свет сияньем звездным брызнет… Пусть он не мой, но я согрет уютом многих жизней. Я — в сини неба надо мной, я — в свежем ветре лета, я — в той девчонке молодой, и я же — в парне этом. Уж стелет осень, прошуршав, в саду ковер любимый, и люди так же все спешат с

делами мимо, мимо… Толпа течет рекой, шумя, нет ей конца и края… В ней где-то девушка моя, которой я не знаю. В осеннем солнечном меду мы сердца не остудим… Забыв о грусти, я иду и улыбаюсь людям. 1928

56. САД ШУМИТ

Снова ты? Любимая, во сне ли ты со мной, как много лет назад? Золотые буквы на панели,— это пишет о любви закат… Мы идем, и грудь мою стеснило, словно песней, шумною толпой… Будто веет лебедь белокрылый над тобой, над нежною тобой. Нет, ты снишься лишь… Я только знаю одиночество и боль тоски. Тихий вечер, скорбно догорая, заливает кровью ветряки. За плетнями цокают копыта, замирают глухо на мосту. Сад шумит… Окно мое раскрыто… Пахнут медом яблони в цвету. Где-то в далях красное сверканье, будто огоньки на тихом льду. Сжав лицо холодными руками, я гляжу, прислушиваясь, жду… Показалось мне, что закачались предо мною белых два крыла, точно ты походкою печали в белом платье вдалеке прошла. Небо сеет звезды синим ситом, дум о прошлом чуть журчит волна. Сад шумит… Окно мое раскрыто, и глядится в комнату луна… 1928

57. ЯБЛОНИ

Не буди ты, мой тополь, былого в полумгле предрассветной земли. Скоро в поле весеннее снова позовут на простор журавли. С чутким сердцем, тревожным и нежным, к белым хаткам приеду, приду, и от яблонь, цветущих, как прежде, милым прошлым повеет в саду. Я сердечные вспомню пожары, как ходил на свидания к ней… Под луною заплачет гитара о любви невозвратной моей. А в саду — георгины, горошек и мечтаний несбыточных рой… Был когда-то я стройный, хороший, а теперь не такой, не такой. Не воротятся юности грозы… Только стены да камень кругом… На вокзале кричат паровозы, и трамваи звенят за окном. Всё ищу я, смотрю, призываю… Но былого не видно вдали. Ой вы, яблони, яблони мая, как хочу я, чтоб вы зацвели!.. 1928

58. «Кукуруза шумит и желтеет…»

Кукуруза шумит и желтеет, к теплым странам летят журавли. И курган одинокий синеет в тьме осенней дали. Журавлиные клинья над нами, шумы смерти кругом… И размеренно машет крылами одинокий ветряк за селом. Сквозь печаль силуэтов и линий, где гиганты бурлят — города, по вечерней и тихой долине золотые бегут поезда. Синь и синь над полями без края, сердце вянет под осени зов. Ночью мимо села пролетают золотые огни поездов. К поездам простираю ладони, но цокочет дороги змея… Может быть, в промелькнувшем вагоне пролетает и доля моя. Плачет ветер за окнами тонко… Променял я столицу давно на проклятый огонь самогонки и на узкое в хате окно. И куда мне идти, я не знаю, в город я не вернусь никогда; там контрасты меня раздирают, здесь убогая душит среда. Гляну в зеркало, кличу несмело, чтобы юность вернулась назад. Но уже и лицо подурнело, и живой затуманился взгляд. Но гудят телеграфные струны, хохот в них и рыданье тревог… Был когда-то я смелым и юным, но теперь постарел, изнемог. Там по городу льются колонны, поднимается песня в зенит, и украшенный стягом червонным Совнарком нерушимо стоит… Все готовы к боям непреклонно. И мне кажется в светлом чаду, будто я в этом громе колонном восхищенно и гордо иду. Не могу, не могу, не могу я, — поскорее от грусти села. Слишком красную розу люблю я, что навеки в груди расцвела. Как я хлопнул простуженной дверью, только видели звезды одни. Предо мною простор, и теперь мне станционные светят огни. Умирает печальное лето, тишина и покорности миг… Паровоз прокричал мне приветно, я спешу на призывный тот крик. 1928

59. НАД ДОНЦОМ

Я стою над Донцом, поджидаю зарю, с невеселым лицом я в былое смотрю. Небо то же точь-в-точь над молчанием хат. Но уже мне невмочь воротиться назад. Всё как прежней порой: рыбаки в челноках и осинник сквозной в предрассветных слезах. Гей ты, доля моя, хоть теперь объявись! Всё мне кажется — я тот осиновый лист… Моих мыслей рои, небеса в серебре, даже слезы мои — как роса на заре… Льется песня — но чья?.. Над землею летит. Что же доля моя тридцать лет всё молчит? Что ж! Бои — так бои. Не впервой нам страдать. Вытру слезы мои, пойду долю искать. Вон смеется опять, красотою маня… Стой, не то будешь знать, как не слушать меня! Стой, проклятая, стой, молодая змея! У меня конь степной — это воля моя. Уж не горестно мне, жизнь на гроб не сменю, а на этом коне долю я догоню. А чтоб знала свое, не таилась в углу, я ремнями ее приторочу к седлу. Чтоб не ныла в бою, не боялась невзгод, эту долю мою я возьму на завод. А чтоб лучше ей знать, кто наш враг, всех лютей,— будут хлопцы читать политграмоту ей. 1928