Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

60. ОСЕНЬ

Черный ворон сидит на могиле, где дорога бежит всё грустней… Вот и яблоки с яблони сбили, и картошку вывозят с полей. Листья желтые, голые ветки, синий воздух как будто продрог. На капустниках гости нередки — это дети грызут кочанок. Там, где тополь и вербы над тыном, — там к утру замерзает вода, по холодным и грустным долинам так печально гудят провода. Тучи встанут над синею сенью, дождь в полях золотых застучит, хорошо будет ночью осенней кукурузу румянить в печи. 1928

61. «Это было, было на Цейлоне…»

Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Целовал мне узкие ладони предводитель племени Аи. Бережно груди моей касался и рыдал от радости хмельной. Но едва ко мне он наклонялся — стрелы с ядом пели за спиной. А когда по сходням от причала я взошла… О море, о любовь! Как ни призывала, ни кричала, предводитель не пришел на зов. Это было, было на Цейлоне, там, где рощи радугой взошли. Не целует мне уже ладони предводитель племени Аи. 1928

62. ВИНОВАТ

В

тоске я, словно в паутине. Не знаю, кто бы мог помочь. Как потемнели очи синие и на меня глядят, как ночь… Молчу… За городом ночная густеет мгла… Осенний путь… Я виноват… прости, родная, прости, забудь! 1930

63. ЧЕРНЫЕ РОЗЫ

От пылающих в небе лучей на окошках вечерних багровые светы. Бросаю в огонь сегодняшних дней черные розы души поэта. Сердце, тише стучи в виски, удары умерь тугие. Черные свертываются лепестки, превращаются в золотые. Разгорается пламя сильней, лепестки, как листву, обрываю, будто повесть о жизни своей за страницей страницу читаю. Жег недаром глаза мои дым, бил в лицо мое ветер хлестко. Вновь кажусь я себе молодым, шестнадцатилетним подростком. Звонок смех, я не знаю тоски, и летят моих дум вереницы в то село, где вдали ветряки быстро крыльями машут, как птицы, где прошло мое детство давно, где пылят без асфальта дороги, где глядит моя бабка в окно, внука ждет не дождется в тревоге. Сеть морщинок — след прожитых дней — на лице ее добром и милом. Сто два года исполнилось ей, и подняться уже нету силы. А за окнами тополь шуршит, слышен гул отдаленный завода. На лежанке бабуся лежит: «Хоть бы весточку внучек подал!» Разве мог о тебе я забыть?! Но, родная, припомни, как было! Мне под вечер — в отряд уходить, ты меня пирожками кормила и крестила меня, чтоб не пал я в бою, чтоб любая беда миновала, и тайком на папаху мою безутешные слезы роняла. Ночь была от пожаров светла, грохот выстрелов, горечь потери… Крест, что ты мне в дорогу дала, с шеи снял я, лишь вышел за двери. Годы мчались метелью сердитой, на полях не стихало, мело… Растерзали б махновцы-бандиты, если б я возвратился в село. В первый раз нелегко расставаться, путь лежал предо мной, каменист. И решился тебе я признаться, что давно уже коммунист. И теперь, в этот вечер лучистый, как не вспомнить тех слов дорогих: «Знать, они молодцы, коммунисты, если внучек остался у них!» Ощутимее сердца удары, губы горькой усмешкой свело… Мало всё ж от своих гонораров посылал я старушке в село. Сквозь невольные светлые слезы образ бабушки видится мне, и смотрю я на черные розы, что горят в невеселом огне. Пусть горят — ничего б не осталось! Так хочу я! И с розами пусть пропадают сомненье, усталость, слов напрасных ненужная грусть! Пусть ни злобы, ни грязи не будет, и былое уйдет без следа. Ведь нужны железные люди величавой эпохе труда. Все отдам свои силы народу,— но клянусь я — не может так быть! — что должны воспевать мы заводы и о стареньких бабках забыть. Тех, седых, что, как вербы, унылы, затаили немую печаль, тех, родных, что до самой могилы сердцем тянутся в новую даль. Расплескались лучи золотые, и в душе — песен радостных звень. Лепестки черных роз в золотые обращает сегодняшний день. Декабрь 1931

64. МАРИИ

Когда б любовь помножить всех людей, ту, что была, что есть теперь, что будет, — то будет ночь, моя любовь пред ней — как яркий день, такой не знали люди. Когда б собрать все звезды вновь и вновь и солнца все со всех небес на свете, — затмит светила все моя любовь на все века, на тысячу столетий. Когда б собрать цветы со всех планет, колеблемые звездными ветрами, — на звездах всех меж этими цветами моей любви цветка прекрасней нет. Когда б собрать красавиц всех веков, пускай проходят без конца и края,— Марии я на них не променяю, пред ней склонясь, я петь о ней готов. Пусть их глаза в один сольются взор, пускай проникнут в сердце светлым хором, — твои глаза я встретил, с этих пор меня другим зачаровать ли взорам? С какой звезды спустилась ты сюда, своим сияньем песню зажигая? Свети всегда, свети, моя звезда, с тобою не сравнится никакая! 1931

65. ВНОВЬ СЕЛО

Вновь село. Как по синему трапу солнце всходит над ширью полей. Я в пальто и в фетровой шляпе, здесь, где бегал я в свитке своей. Здесь, где в неповторимое лето, смуглый юноша, я повзрослел, на завод уходил до рассвета и пиджак вместо свитки надел. Годы шли силуэтами станций, что чернели на фоне огня. И тогда остроглазым повстанцем я пиджак на шинель променял… Отгремели и зимы, и лета, штык сменил я на перья, потом я купил в церабкоопе штиблеты, стал при шляпе ходить и в пальто. Так я жизни заполнил анкету, первый приз получил я в бою, снова смуглым и нежным поэтом над родным пепелищем стою. И опять в переулок садами мимо вербы прошел, через гать… Ни сестре не придется, ни маме, ни Серку меня нынче встречать. Ни отца и ни брата не стало. Под крестом они возле села. Нашу хату беда разломала, ту, что нашею и не была. Щеки чуют, слеза набежала, жжет глаза… Возвращаться пора. Санитаркою юной скончалась от пятнистого тифа сестра. А другая — недавно, от рака. Сколько пролил я слез над сестрой! А Серко, ту глухую собаку, пожалев, застрелил под горой. Вот и стены знакомые школы, и несется ко мне ребятня… «Наш поэт, наш Сосюра!» — их голос и глаза — как цветы для меня. И меня за одежду поносят: «Твой наряд не приносит добра…» Строчки «Красной зимы» произносят, критикует меня детвора. Вышел

старый учитель, при этом разговор он со мною ведет: «Я не знал, что мой школьник поэтом, украинским поэтом взрастет…» Закурил я цигарку, он тоже закурил, и припомнилось нам, как тайком я курил осторожно и поглядывал по сторонам… Я мечтал, что пойду в инженеры, вон из грязи — на солнечный шлях… Из рогатки стрелял и за перья возле школы ходил на руках… Попрощались. И дождик закрапал, Я мечтал (быстро время прошло), что в пальто я и в фетровой шляпе вновь приеду в родное село. Ах, мечты, дорогие, ребячьи, как лицо за далеким окном… Над селом небо серое плачет, дым завода плывет над селом… Что ж! Работать, вставая с рассветом! Не вернуть проносящихся дней! Я еще не заполнил анкету неоконченной жизни моей. 1932

66. Я ВСПОМНИЛ

Осенние цветы и думы. Напев звенит в душе моей… А ветер осени угрюмо шумит и плачет меж ветвей. Метнуло желтым и червонным, и на земле всё улеглось. Заметил я в стекле оконном глаз синеву в тумане слез. Вот так же желтым и червонным мело с деревьев, как сквозь сон, у станционного перрона стоял военный эшелон. Горнист сигналил над рекою, осенний сад листву метнул, когда прощались мы с тобою под пушечный далекий гул. Вагоны тронулись неспешно с железным цоканьем колес, и, полный боли безутешной, твой крик пронзил меня насквозь. 1932

67. АКАЦИИ ЦВЕТУТ

Акации цветут. И в струях аромата идут влюбленные… О, сколько счастья тут! И я иду с толпой… Мечты мои — крылаты… Акации цветут… Акации цветут. Где рельсов параллели, там полный счастья сад волнуется, шумит… Ручей во тьме поет: лилюни, лю, нинели… Опять моя душа предчувствием дрожит… Я вижу блеск ручья и как деревья гнутся… Там липы аромат — дыханье уст твоих. Шальные соловьи там плачут и смеются, и месяц слушает сребристый смех любви. И поезда летят, украшены цветами… В какой счастливый путь уносится вагон? Кого они везут, гремя в ночи мостами, кто станции в цвету считает из окон? А утро!.. А лазурь!.. Туманы над рекою, меняется в тонах, как музыка, заря… Сегодня — день весны и праздник Днепростроя. Мы — победители, глаза у нас горят… Клокочет Днепрэльстан… и светятся турбины, к дням коммунизма нас они с собой зовут. Упала ночь весны на склоны, на долины, в душе у каждого акации цветут. Вон корабли: волну Славутича взрезая, Они плывут, плывут — как уток важный строй… Закованный гигант покорен легкой стае, и музыка летит над блещущей рекой… По берегам стоят без дымных труб заводы, как бусы на груди у ночи, у весны… И электричество, а не гудок, заводит отныне песнь о том, что явью стали сны… О том, как шли мы в бой, дыша окрепшей грудью, с Коммуною в глазах и с песней на устах… И не сломили нас ни танки, ни орудья, и проложили путь потомкам мы в веках… Я вижу детвору… Она с веселым смехом в училище летит, как солнца блик, быстра, и самолет цветет ее чудесным смехом… Моя мечта, как луч, с тобою, детвора!.. …………………………………………… И вот они вошли в зал, праздничный и светлый, из синей комнаты идет учитель их, и смугл, и строен он, и смотрит так приветно… И говор школьников спадает… И затих… «Сегодня наша речь о славе Днепростроя, и нужно вспомнить нам тех гордых храбрецов, что шли на смерть за нас, безвестные герои, и, с пулями в груди, Коммуне слали зов…» Я слушаю… И всё сильней сердцебиенье… Дрожит мое перо, горит мое лицо… И вот уж слушает Коммуны поколенье: читает мальчуган «Лисичье над Донцом». Лисичье над Донцом… О, нет любви предела! К вам, к отдаленным вам, чтоб вечно молодым жить с вами, милые… Лишь девочка несмело шепнет учителю: «А что такое дым?..» 1932, 1957

68. МАРИЯ («Проходят над городом ветры степные…»)

Проходят над городом ветры степные, и люди шумят неумолчным прибоем, и я между ними, я полон тобою… Горят фонари, словно шепчут: Мария! И сердцу так сладостны муки немые, как будто мне сон удивительный снится… И хочется в небо взлететь, словно птица, где звезды мерцают и шепчут: Мария! В душе подымаются песни такие, что сами на волю стремятся, как волны. Весна, — но деревья по-зимнему голы, качаются ветви и шепчут: Мария! А где-то на юге — просторы морские. Там дали синей, чем в степях Украины, стройны кипарисов прямые вершины, и плещутся волны, и шепчут: Мария! Сияют мне крылья зари золотые. Иду — и земли я не знаю счастливей… А губы всё шепчут в блаженном порыве одно незабвенное имя: Мария! 1933

1934–1946

69. АСТРА

Эту астру средь трав обнаружил мой взор, и сейчас же за нею я руку простер. Над Ай-Петри сентябрь, как разливы реки, синью высился необозримой… Я сорвал эту астру… ее лепестки мне напомнили губы любимой. Я целую цветок… От его лепестков льется в губы огонь, о Мария! Он и в сердце проник до его тайников, и сгорать в нем готов до зари я. Ты на пляже лежишь… Он блестит, золотой, ты смуглеешь на нем, как лилея. Я в раздумье бреду, взор туманится мой, я к любимой иду по аллее. Тут жилось беспечально графиням, князьям, воздыхали тут вечером лунным, мы отбили у них эти земли, и нам, нам даны они, радостным, юным. Для тебя, моя радость, сорвал я цветок, чтоб его ты на память хранила. Ты на пляже лежишь, и сверкает песок… Ты под веками солнце сокрыла. Как два солнца, зрачки золотятся твои, а в зрачках ты улыбки скрываешь свои, свои думы, журчащие, как родники, и горят в упоении очи мои, украинские звезды-зрачки… 1 сентября 1934, 1957 Харакс

70. ВОЛНЫ

Волны прыгали неутомимо, отступали с шипением прочь. И томилась любовью над Крымом освещенная месяцем ночь. Я сидел (может, снилось) с тобою на камнях, над бурлящей волной. И в сверкающих брызгах прибоя твои волосы пахли весной. Ветер их разметал, перепутал, глаз твоих мне сиял океан. Мы с тобой говорили как будто, только речи окутал туман. Гладил щеки мне ласковый ветер, лунный снег отливал синевой… Ни в какие слова в целом свете не вместить мне мечты золотой. 1934