Стихотворения

Мей Лев Александрович

Былины. Сказания. Песни

ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ^**

Над рекою, над пенистым Волховом, На широкой Вадимовой площади, Заунывно гудит-поет колокол. Для чего созывает он Новгород? Не меняют ли снова посадника? Не волнуется ль Чудь непокорная? Не вломились ли шведы иль рыцари? Да не время ли кликнуть охотников Взять неволей иль волей с Югории Серебро и меха драгоценные? Не пришли ли товары ганзейские, Али снова послы сановитые От великого князя Московского За обильною данью приехали? Нет! Уныло гудит-поет колокол… Поет тризну свободе печальную, Поет песню с отчизной прощальную… «Ты прости, родимый Новгород! Не сзывать тебя на вече мне, Не гудеть уж мне по-прежнему: Кто на бога? Кто на Новгород? Вы простите, храмы божии, Терема мои дубовые! Я пою для вас в последний раз, Издаю для вас прощальный звон. Налети ты, буря грозная, Вырви ты язык чугунный мой, Ты разбей края мне медные, Чтоб не петь в Москве, далекой мне, Про мое ли горе горькое, Про мою ли участь слёзную, Чтоб не тешить песнью грустною Мне царя Ивана в тереме. Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости! Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти. Пролетело это время… не вернуть его уж нам, Как и радость да и горе мы делили пополам! Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал, Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал. Помню я, как под ладьями Ярослава ты шумел, Как напутную молитву я волнам твоим гудел. Помню я, как Боголюбский побежал от наших стен, Как гремели мы с гобою: „Смерть вам, суздальцы, иль плен!“ Помню я: ты на Ижору Александра провожал; Я моим хвалебным звоном победителя встречал. Я гремел, бывало, звучный, — собирались молодцы, И дрожали за товары иноземные купцы, Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня, Погонял литовец дикий быстроногого коня. А я город, а я вольный звучным голосом зову То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву! Да прошла пора святая: наступило время бед! Если б мог — я б растопился в реки медных слез, да нет! Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу, — я пою! Променяет ли кто слезы и на песню — на мою? Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву, Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву. Собери скорей все волны, все валуны, все струи — Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи, А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой И звони в меня почаще серебристою волной: Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой, И за вольность и за вече встанет город наш родной». Над рекою, над пенистым Волховом, На широкой Вадимовой площади, Заунывно гудит-поет колокол; Волхов плещет, и бьется, и пенится О ладьи москвитян острогрудые, А на чистой лазури, в поднебесье, Главы храмов святых, белокаменных Золотистыми слезками светятся. 1840

ХОЗЯИН^**

В

низенькой светелке, с створчатым окном Светится лампадка в сумраке ночном: Слабый огонечек то совсем замрет, То дрожащим светом стены обольет. Новая светелка чисто прибрана: В темноте белеет занавес окна; Пол отструган гладко; ровен потолок; Печка развальная стала в уголок. По стенам — укладки с дедовским добром, Узкая скамейка, крытая ковром, Крашеные пяльцы с стулом раздвижным И кровать резная с пологом цветным. На кровати крепко спит седой старик: Видно, пересыпал хмелем пуховик! Крепко спит — не слышит хмельный старина, Что во сне лепечет под ухом жена. Душно ей, неловко возле старика; Свесилась с кровати полная рука; Губы раскраснелись, словно корольки; Кинули ресницы тень на пол-щеки; Одеяло сбито, свернуто в комок; С головы скатился шелковый платок; На груди сорочка ходит ходенем, И коса сползает по плечу ужом. А за печкой кто-то нехотя ворчит: Знать, другой хозяин по ночам не спит! На мужа с женою смотрит домовой И качает тихо дряхлой головой: «Сладко им соснулось: полночь на дворе… Жучка призатихла в теплой конуре; Обошел обычным я дозором дом — Весело хозяить в домике таком! Погреба набиты, закрома полны, И на сеновале сена с три копны; От конюшни кучки снега отгребешь, Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь, Сходишь в кладовые, отомкнешь замки — Клади дорогие ломят сундуки. Всё бы было ладно, всё мне по нутру… Только вот хозяйка нам не ко двору: Больно черноброва, больно молода, — На сердце тревога, в голове — беда! Кровь-то говорлива, грудь-то высока… Мигом одурачит мужа-старика… Знать, и домовому не сплести порой Бороду седую с черною косой. При людях смеется, а — глядишь — тайком Плачет да вздыхает — знаю я по ком! Погоди ж, я с нею шуточку сшучу И от черной думы разом отучу: Только обоймется с грезой горячо — Я тотчас голубке лапу на плечо, За косу поймаю, сдерну простыню — Волей аль неволей грезу отгоню… Этим не проймется — пропадай она, Баба-переметка, мужняя жена! Всей косматой грудью лягу ей на грудь И не дам ни разу наливной вздохнуть, Защемлю ей сердце в крепкие тиски: Скажут, что зачахла с горя да с тоски». 14 февраля 1849

ПЕСНЯ

Как у всех-то людей светлый праздничек, День великий — помин по родителям, Только я, сиротинка безродная, На погосте поминок не правила. Я у мужа вечор отпросилася: «Отпусти, осударь, — похристосуюсь На могиле со свёкором-батюшкой». Идучи, я с дороженьки сбилася, Во темном лесу заплуталася, У оврага в лесу опозналася. В том овраге могила бескрёстная: Всю размыло ее ливнем-дождиком, Размело-разнесло непогодушкой… Подошла я к могиле — шатнулася, Белой грудью о землю ударилась: «Ты скажи мне, сырая могилушка! Таково ли легко было молодцу Загубить свою душеньку грешную, Каково-то легко было девице Под невольный венец снаряжатися?» <1855>

РУСАЛКА^**

Софье Григорьевне Мей

Мечется и плачет, как дитя больное В неспокойной люльке, озеро лесное. Тучей потемнело, брызжет мелкой зернью — Так и отливает серебром да чернью… Ветер по дуброве серым волком рыщет; Молния на землю жгучим ливнем прыщет; И на голос бури, побросавши прялки, Вынырнули со дна резвые русалки… Любо некрещеным в бурю-непогоду Кипятить и пенить жаркой грудью воду, Любо им за вихрем перелетным гнаться, Любо звонким смехом с громом окликаться!.. Волны им щекочут плечи наливные, Чешут белым гребнем косы рассыпные; Ласточки быстрее, легче пены зыбкой, Руки их мелькают белобокой рыбкой; Огоньком под пеплом щеки половеют; Ярким изумрудом очи зеленеют. Плещутся русалки, мчатся вперегонку, Да одна отстала — отплыла в сторонку… К берегу доплыла, на берег выходит, Бледными руками ивняки разводит; Притаилась в листве на прибрежьи черном, Словно белый лебедь в тростнике озерном… Вот уж понемногу непогодь стихает; Ветер с листьев воду веником сметает; Тучки разлетелись, словно птицы в гнезды; Бисером перловым высыпали звезды; Месяц двоерогий с неба голубого Засветил отломком перстня золотого… Чу! переливаясь меж густой осокой, По воде несется благовест далекой — Благовест далекой по воде несется И волною звучной прямо в душу льется. Видится храм божий, песнь слышна святая, И сама собою крест творит десная… И в душе русалки всенощные звуки Пробудили много и тоски и муки, Много шевельнули страсти пережитой, Воскресили много были позабытой… Вот в селе родимом крайняя избушка, А в избушке с дочкой нянчится старушка: Бережет и холит, по головке гладит, Тешит лентой алой, в пестрый ситец рядит.. Да и вышла ж девка при таком уходе: Нет ее красивей в целом хороводе… Вот и бор соседний — там грибов да ягод За одну неделю наберешься на год; А начнут под осень грызть орехи белки — Сыпь орех в лукошки — близко посиделки. Тут-то погуляют парни удалые, Тут-то насмеются девки молодые!.. Дочь в гостях за прялкой песни распевает, А старуха дома ждет да поджидает; Огоньку добыла — на дворе уж ночка — Долго засиделась у соседей дочка… Оттого и долго: парень приглянулся И лихой бедою к девке подвернулся; А с бедою рядом ходит грех незваный… Полюбился парень девке бесталанной, Так ей полюбился, словно душу вынул, Да и насмеялся — разлюбил и кинул. Позабыл голубку сизокрылый голубь — И остались бедной смех мирской да прорубь… Вспомнила русалка — белы руки гложет; Рада б зарыдала — и того не может; Сотворить молитву забытую хочет — Нет для ней молитвы — и она хохочет… Только, пробираясь на село в побывку, Мужичок проснулся и стегает сивку, Лоб, и грудь, и плечи крестно знаменует Да с сердцов на хохот окаянный плюет. 1850, 25 августа 1856

ЗАПЕВКА^**

Ох, пора тебе на волю, песня русская, Благовестная, победная, раздольная, Погородная, посельная, попольная, Непогодою-невзгодою повитая, Во крови, в слезах крещеная-омытая! Ох, пора тебе на волю, песня русская! Не сама собой ты спелася-сложилася: С пустырей тебя намыло снегом-дождиком, Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью, Намело тебя с сырых могил метелицей… 1856

ПЕСНЯ ПРО КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ АНДРЕЕВНУ ВЯЗЕМСКУЮ^**

Посвящается князю Петру Андреевичу Вяземскому

1

Что летит буйный ветер по берегу, Что летит и Тверца по-под берегом, Да летит она — брызжет слезами горючими. Буйный быструю допрашивал: «Ты по ком, по чем, лебедушка, Встосковалась-закручинилась, Что слезами разливаешься, О пороги убиваешься? Передай тоску мне на руки, Перекинь мне горе за плечи: Унесу тоску я за море, Горе по полю размыкаю». Поплыла белой лебедью быстрая, Повела она речь тихим пошептом… Богу весть, что промеж было сказано, Только взвихрился буйный, разгневался, Закрутился по чисту полю И понесся на сине море… Горе он размыкал по полю, Да тоски не снес он за море: По пути тоска распелася. В ночку темную, осеннюю Ходит ветер вдоль по улице, Ходит буйный, распеваючи, Под воротами, под окнами. Деды старые, бывалые Переняли песню буйного — Малым внукам ее пересказывают: Коль по сердцу прийдет, так и слушают. Было в городе во Новом во Торгу, Об вечернях, в самый Духов день случилося… Выходили новоторжане Изо всех ворот на улицу: Старики — посидеть на завалинке, Под березками окропленными, Пошуметь, погуторить, пображничать. А старухи-то их уж и поготово — Разгулялися и забражничали, На цветной хоровод заглядевшися: У иной из них горе-невестушка Белошеею лебедью плавает — И уплыть не уплыть ей от сокола; У другой девка-дочь подневестилась, Молодою зарницею вспыхивает… По посаду — народ, по людям — хоровод. Что на парнях рубашки кумачные, Сарафаны на девках строченые, Да и солнышко-ярышко Разгорелось для праздника: Пышет красное с полнеба полымем На леса, на дубровы дремучие, На поля, на луга на поемные, На Тверцу-реку, на город, На собор — золоченые маковки И на всё, что ни есть, православное. Ай люли-люли! — льется песенка, Ай люли-люли! — хороводная: Не одно плечо передернуло, Не один-то взор притуманило. Веселись, народ, коль весна цветет, Коль в полях красно, в закромах полно, Коль с заутрень день под росой белел, Коль по вечеру вёдро приметливо, Да и ночь не скупится казною господнею — Рассыпает с плеча звезды ясные, Словно жемчуг окатный с алмазами крупными, Что по бархату, по небу катятся. Веселись, народ, коль господь дает Князя крепкого, с веча да с волюшки, Да простор на четыре сторонушки. А что крепок на княженьи Юрий-князь, Крепок он, государь Святославович, Прогадал он Смоленскую отчину, Не умом, не мечом — божьей волею, Прогадал во грозу перехожую; А в Торжке, под Москвой, Он, что дуб под горой, И грозу поднебесную выстоит: От татар, от Литвы отбивается, Всяким делом мирским управляется; Держит стол стариною и пошлиной. Ай люли-люли! — льется песенка, Ай люли-люли! — хороводная. Заплетися, плетень, расплетися, Веселися, народ, оглянися — По земле весна переходчива, В небе солнышко переменчиво. Вот тускнеет оно, будто к осени, Вот венец-лучи с себя скинуло, Вот убрус, шитый золотом, сбросило, Стало месяцем малым, сумеречным, — И рога у него задымилися, И легла по земле тень багровая, И проглянули звезды, что в полночи… Испугалися тут новоторжане — Стали вече звонить во весь колокол… А князь Юрий Смоленский дослышливый: Как ударили в колокол, так он и на площадь. Шапку снял, поклонился очестливо И повел с миром речь княженецкую: «Господа новоторжане, здравствуйте! Вот господь насылает нам знаменье, Да его убояться не надобеть: Убоимся греха непрощенного… Волен бог и во гневе и в знаменьи, А к добру или к худу — нам видети… Я спроста да со глупого разума Смею молвить: всё так и сбывается, Как сам Спас наказал нам в Евангельи: В дни последние явятся знаменья В небеси — на звездах и на месяце; Солнце ясное кровью обрызнется; Встанет взбранно язык на язык; Встанут царства на царства смятенные, Брат на брата, отец пойдет на сына, И предаст друга друг пуще ворога, И пройдет по земле скорбь великая, А затем, чтобы люди покаялись Со честным со крестом да с молитвою. Осударь Новый Торг, сами знаете: По молитве и день занимается, И красно божий мир убирается, И сам грех да беда, что на ком не живет, Покаянной молитве прощается. Так бы вовремя нам и покаяться: Все мы петые, в церковь ношенные, Все крещенные, все причащенные, И казнил бы нас бог, православные, Да не дал умереть непокаянно!» Говорил князь, а вече помалчивало, В перепуге всё кверху посматривало: Глядь — ан солнце и вспыхнуло полымем И опять разыгралося по небу. Вздохнули тут все новоторжане, Словно беремя с плеч наземь сбросили. Загудел вдоль по городу колокол, Растворилися двери соборные, Повалил Новый Торг к дому божьему, А вперед Юрий-князь — ясным соколом. Отслужили молебен с акафистом, Ко иконам святым приложилися И пошли ко дворам, словно с исповеди. А с конем князя Юрия конюхи В поводу уж давно дожидаются, И давно удила конь опенивает. И ступил в стремя князь, и поехал трапезовать К своему другу милому, верному, Ко служилому князю, подручному, Семеону Мстиславичу Вяземскому.

2

Как у князя Семеона двор — море, У Мстиславича-света широкое: Что волной, его травкой подернуло. Ворота у него и скрипучие, Да гостям-то уж больно отворчивы; В огороде кусты и колючие, Да на ягоду больно оборчивы. Красен двор — краше терем узорочьем: Где венец, там отёска дубовая, Где покрышка — побивка свинцовая, Где угрева, там печь изразцовая; Сени новые понавесились, Не шатаются, не решетятся… Только краше двора, краше терема Сам-от он, Семеон-князь Мстиславович: Знать, рожёно дитя в пору-вовремя, Под воскресный заутренний благовест; Знать, клала его матушка В колыбель багрецовую, Раскачала родимая От востока до запада. Не обнес он и нищего братиной; Сорокатого припер рогатиной; У него жеребец куплен дорого — Головою улусного батыря; У него на цепи пес откормленный — Взят щенком из-под суки притравленной. Красен князь удалой, да не только собой — И хозяйкой своей молодой: Не жила, не была и красой не цвела Ни царица одна, ни царевна, Не светила Руси, что звезда с небеси, Как княгиня Ульяна Андревна! Самородна коса, не наемная, Светло-русою сызмала кована, Воронена тогда, как подкосье завилося, Как сердечко в лебяжия груди толкнулося, Как зажглися глаза синим яхонтом, Молоком налились руки белые. Хорошо в терему князя Вяземского: Всё у места, прилажено, прибрано, Как к великому светлому празднику; Вымыт пол, ометен свежим веником; Слюда в окнах играет на солнышке; Что ни лавка, то шитый полавочник; Поставец серебром так и ломится; А в углу милосердие божие: Кипарисный киот резан травами; Колыхаясь, лампада подвесная Огоньком по окладам посвечивает; А иконы — письма цареградского, Все бурмицкими зернами низаны; Самоцветные камни на венчиках. Стол дубовый накрыт браной скатертью; За столом оба князя беседуют; На столе три стопы золоченые: В первой брага похмельная, мартовская, Во второй — липец-мед, навек ставленный, В третьей — фряжское, прямо из за– моря; По стопам уж и чарки подобраны. А княгиня Ульяна Андреевна Под окошком стоит и красуется, Зеленым своим садом любуется: Развернулись в нем лапы кленовые, Зацвели в нем цветочки махровые, Зацвели и ало и лазорево, Закадили росным, вешним ладаном, На утеху певуньям охотливым, Мелким пташкам лесным, перелетливым. Говорит Юрий-князь: «Не управиться: Больно валит Литва окаянная, Всё к ночи, неторенной дорогою… Как ни ставь ты настороже загодя Уж на что тебе парня проворного — Так и вырежет, так вот и вырежет, Что косою снесет… как бы справиться? Аль Москве отписать?.. Ох!.. Не хочется Всяким делом Василию кланяться». Говорит ему Вяземский: «Что же, князь! У меня бы и кони стоялые, И дружинники в поле бывалые,— Прикажи, осударь, мы уж выручим, Будем бить, осударь, напропалую, А Литву не отучим, так выучим. Только где нам поволишь плечо размять? Под Смоленском ли, аль под Опочкою? Аль ходить, так ходить, и коней напоить — Не Днепром, не Двиной, а Немигою?» — «Ладно б, — молвил князь Юрий, задумавшись, — Ладно б! Что ж мы и вправду хоронимся? Or Литвы, что от беса, сторонимся?» — «Так прикажешь седлать?» — «С богом, князь Семеон! Выпьем чарку на путь на дороженьку. А себя береги: ты покладливый, Да уж больно под бердыш угадливый». Оба выпили… Тут-то княгиня Ульяна Андреевна И подходит… кровинки в лице ее не было. Молвит: «Князь Семеон, осударь мой Мстиславович! Хоть брани, хоть казни — правду выскажу: Боронись от обидчика-недруга, Боронися от гостя незваного, Коль идет, не спросясь, не сославшися, Встреть беду, коли бог нашлет, Только сам, осударь, за бедой не ходи, Головы под беду, под топор не клади. А меня ты прости, мой желанный… Вот стучит мне, стучит словно молот в виски, Кровь к нутру прилила, и на сердце тиски… Ты прости меня, дуру, для праздника, Хоть убей, да не езди ты в поле наездное…» Покачал головою князь Вяземский И княгине шепнул что-то на ухо: Посмотрела на образ, шатнулася, Слезы градом, что жемчуг, посыпались, И, потупившись, вышла из терема. Лето красное, росы студёные; Изумрудом все листья цвечёные; По кустам, по ветвям потянулися Паутинки серебряной проволокой; Зажелтели вдоль тына садового Ноготки, янтарем осмоленные; Покраснела давно и смородина; И крыжовник обжег себе усики; И наливом сквозным светит яблоко. А княгиня Ульяна Андреевна И не смотрит на лето на красное: Всё по князе своем убивается, Всё, голубка, его дожидается. Видит мамушка Мавра Терентьевна, Что уж больно княгиня кручинится, — Стала раз уговаривать… Сметлива И, что сваха, уломлива старая; Слово к слову она нижет бисером, А взгляни ей в глаза — смотрит ведьмою. Дверью скрип о светлицу княгинину, Поклонилася в ноги, заплакала… «Что с тобою, Терентьевна?» — «Матушка, Свет-княгиня, нет мочушки: На тебя всё гляжу — надрываюся… И растила тебя я и нянчила, Так уж правды не скажешь, а скажется: Аль тебе, моя лебедь хвалынская, Молодые годки-то прискучили? Что изводишь свой век, словно каженница? Из чего убиваешься попусту? Ну, уехал-уехал — воротится! Ты покаме-то, матушка, смилуйся, Не слези своих глазок лазоревых, Не гони ты зари с неба ясного, Не смывай и румянца-то, плачучи. Не себе порадей, людям добрыим, Вон соседи уж что поговаривают: „Бог суди-де Ульяну Андреевну, Что собой нас она не порадует: Не видать-де ее ни на улице, Ни на праздники в храме господнием, А куды мы по ней встосковалися“. Не гневись, мое красное солнышко, А еще пошепчу тебе на ухо… Онамедни князь Юрий засылывал: „Не зайдет ли, мол, Мавра Терентьевна?“ Согрешила — зашла, удосужившись… И глядит не глядит, закручинился, Наклонил ко сырой земле голову Да как охнет, мой сокол, всей душенькой: „Ох, Терентьевна-матушка, выручи! Наказал Новый Торг Спас наш милостивый, А меня пуще всех, многогрешного, Наказал не бедою наносною, А живою бедою ходячею — Во хрущатой камке мелкотравчатой, В жемчугах, в соболях, в алом бархате. Шла по городу красною зорькою, Да пришла ко дворцу черной тучею, А в ворота ударила бурею. Не любя, не ласкавши, состарила, Без ума, что младенца, поставила“. Вот ведь что говорил, а я слушаю, Да сама про себя-то и думаю: Про кого это он мне так нашептывает? Ну, отслушала всё, поклонилася, Да и прочь пошла…» — «Полно ты, мамушка, Говорит ей Ульяна Андреевна.— Мне про князя и слушать тошнехонько: Невзлюбила его крепко-накрепко, — Словно ворог мне стал, не глядела бы…» Рассмеялася Мавра Терентьевна: «Ну ты, сердце мое колыхливое, Как расходишься ты, расколышешься — Не унять ни крестом, ни молитвою, Ни досужим смешком-прибауткою». Ох ты, ночь моя, ноченька темная, Молчалива ты, ночь, неповедлива, Не на всякое слово ответлива, А спросить — рассказала бы много, утайливая… Пир горой на дворе князя Вяземского. Как с обеден ворота отворены, Так вот настежь и к ночи оставлены, И народу набилося всякого… Оттого и весь пир, что сам Юрий-князь На почет и привет щедр и милостив. Призвал стольника княжего Якова, Говорит: «Слушай ты — не ослушайся! Я бы с князь Семеоном Мстиславичем Рад крестами меняться, коль вызволит; А за службу его за гораздую Не токма что его — дворню жалую…» И пожаловал бочкою меда залежною, Что насилу из погреба выкатили, Приказал выдать тушу свинины увозную, Приказал отрясти он и грушу садовую, Чтоб и девкам княгини Ульяны Андреевны Было чем вечерком позабавиться; Да копеек московских серебряных В шапку Якова высыпал пригоршню. Не забыл даже пса приворотного: Наказал накормить его досыта. Пир горой на дворе князя Вяземского: Конюх Борька подпил и шатается, Словно руку ему балалайкой оттягивает; Стольник Яков не пьян — что-то невесел; А уж Выдру-псаря больно забрало: Изгибается он в три погибели Под четыре лада балалаечные — Спирей, фертом, татарином, селезнем, А Маланья с Федорою, сенные девушки, И подплясывают, и подманивают… Да уж что тут! И Мавра Терентьевна Не одну стопку лишнюю выпила, Подгуляла, как отроду с ней не случалося: Позабыла, что ночь в подворотню подглядывает, Что пора бы взойти и в светлицу княгинину, И лампадку поправить под образом, И постель перестлать, и княгиню раздеть, На железный пробой и крючок поглядеть Да привесить к двери цепь луженую… Позабыли и сенные девушки… А княгиня Ульяна Андреевна Перед образом молится-молится, Всё земными поклонами частыми… Отмолилась она, приподнялася, Утерла рукавом слезы дробные, Села к зеркалу… Тихо по городу… Ночь окошко давно занавесила; Только с задворка хмельные песни доносятся, Да Буян под окном кость грызет и полаивает; Знать, спустили с цепи, да с двора не пошел… Хоть княгиня сидит перед зеркалом, А не смотрит в него: так задумалась… Вот горит, оплывает свеча воску ярого, Вот совсем догорает… Очнулася… Встрепенулася иволгой чуткою, Повернула головкой, что вспугнутая, И каптур стала скидывать, вслушиваясь, Да взглянула в стекло — и сама усмехнулася, Таково хорошо усмехнулася, Что вся сила потемная сгинула, А за ней отлетела и думушка черная… Засветила княгиня другую свечу, Что была под рукою в венецком подсвечнике, Отстегнула жемчужные запонки — И забил белый кипень плеча из-под ворота… Турий гребень взяла, расплела свои косы рассыпчатые, Стала их полюбовно расчесывать, Волосок к волоску подбираючи… Чу! Буян забрехал, да и смолк, — на своих… Верно, мамка и сенные девушки… Только нет — не они… Надо быть, на прохожего… Тишь… мышонок скребет под подполицей… Клонит сон… очи сами слипаются — И… Как крикнет княгиня Ульяна Андреевна: За плечами стоит кто-то в зеркале!.. Побелела, как холст, только всё ж обернулася: Юрий-князь на пороге стоит, шапку скидывает И на образ Владимирской крестится… «Что ты, князь?» — «Доброй ночи, княгинюшка! Уж прости, что не в пору, не вовремя… Ехал мимо: ворота отворены; На дворе ни души; сени отперты — Что, мол, так? Дай взойду, хоть непрошеный… Извини меня, гостя незваного, Да не бойся: я сам, а не оборотень». Отдохнула княгиня Ульяна Андреевна, Только пуще того испугалася, Заломила себе руки белые: «Ты уж, князь, говори, не обманывай: Мужу худо какое случилося?» — «Что ты? Бог с тобой! Муж здоровёхонек. От него и сегодня есть весточка — Передам — хочешь, что ль?..» А глаза так и искрятся — На расстегнутый ворот уставились… Поняла наконец, догадалася: Вся зарделася, очи потупила, Вся дрожит, а рука — что свинцовая: Застегнет либо нет впору запонку… А сама говорит: «Благодарствуем! За себя и за мужа я кланяюсь!.. Не тебя мне учить, сам ты ведаешь, Что беда и в чужую светлицу заглядывает, Да не к полночи, князь, было б сказано… Буде словом каким я обмолвилась, Мужа нет, стало быть, нет и разума, А что люди у нас разгулялися, По твоей же, по княжеской милости». Шапкой оземь ударил: «Послушай же: Ты полюбишь аль нет нас, Ульяна Андреевна? Коль не волей возьму, так уж силою И в охапке снесу на перину пуховую». Как промолвил, она развернулася, И откуда взялся у ней нож — богу ведомо, Только в грудь не попала князь Юрию, А насквозь пронизала ему руку левую… «Так-то?» — только и вымолвил — вон пошел… А поутру княгиню Ульяну Андреевну Взяли из дому сыщики княжеские, Обобрали весь дом, где рука взяла, А ее самое в поруб кинули Да уж кстати пришибли Буяна дубиною: Не пускал из ворот ее вынести. Весел князь Семеон, весел-радошен, Правит к Новому Торгу по залесью, А за ним целый стан на возах так и тянется: Всё с добром не нажитым, не купленным — Бердышом и мечом с поля добытым. Весел князь — видно, слышал пословицу: Удался бы наезд, уж удастся приезд. Ой, неправда!.. Гляди, из-за кустика, Почитай-что у самой околицы, Двое вышли на путь на дороженьку… Видит князь: конюх Борька и с Яковом-стольником Подбегают и в ноги ему поклонилися, Бьют челом под копытами конскими… «Что вы, что вы, ребята, рехнулися, Аль бежали с чего-нибудь из дому?» — «Осударь, — молвил Яков, — уж впрямь, что рехнулися, Не гадав под беду подвернулися: Ведь бедою у нас ворота растворилися, Всё от мамушки Мавры Терентьевны… Я обухом ее и пришиб, ведьму старую, Да повинен, что раньше рука не поднялася…» И рассказывать князю стал на ухо, Чтобы лишнее ухо не слышало. Конюх Борька ему подговаривает: «И Буяна ни за что ни про что ухлопали…» Закусил губы князь. «Ладно!.. С вёрсту осталося?..» — «Меньше, князь-осударь, тут рукой бы подать». Уж ударил же князь аргамака острогами — Вихорь-вихрем влетел он на двор к князю Юрию. А уж тот на крыльце дожидается, Слезть с коня помогает, взял за руку, Поклонился до самого пояса, речь повел: «Так-то мне, Семеон, ты послуживаешь? Бабе, сдуру-то, волю дал этакую, Что пыряет ножом князя стольного! Ну, спасибо!.. И сам я за службу пожалую!» Да как хватит его засапожником под сердце, Так снопом и свалился князь Вяземский, Словно громом убило… А Юрий-князь И не дрогнул: глядит туча-тучею, Индо старый за малого прячется. Да уж тут же, с сердцов, повелел он из поруба И княгиню Ульяну Андреевну выволочь За ее темно-русую косыньку, Руки-ноги отсечь повелел ей без жалости И в Тверце утопить… Так и сбылося: Сам стоял и глядел, словно каменный, Как тонула головка победная, Как Тверда алой кровью багровела… Вече целое ахнуло с ужаса, Хоть никто не сказал даже слова единого — Потому Юрий-князь был досужливый, На противное слово пригрозливый… Только, знать, самого совесть зазрила: С петухом собрался, не сказавшися, Дом своею рукою поджег, не жалеючи, И сбежал он в Орду тайно-тайною — И поклона прощального не было С Новым Торгом и с вечем поклончивым. Уж догнал ли в Орду, нам неведомо, А заезжие гости рассказывали, Что пригнал под Рязанью он к пустыне, Ко Петру-христолюбцу, игумену некоему, Разболелся, да там и преставился, В келье, иноком, в самое Вздвиженье, На чужой земле, а не в отчине, Не на княженьи, а в изгнании, Без княгини своей и детей своих болезных… Провожали его честно, по-княжески. Да и мы за его душу грешную Богу нашему вкупе помолимся: Подаждь, господи, ради святой богородицы, Правоверным князьям и княжение мирное, Тихо-кроткое и не мятежное, И не завистное, и не раздорное, И не раскольное, и бескрамольное, Чтобы тихо и нам в тишине их пожилося! Что летит буйный ветер по берегу; Что летит и Тверца по-под берегом, Да летит она — брызжет слезами горючими… 1857 или начало 1858

ПРИМЕЧАНИЯ

В великокняжение Димитрия Ивановича Донского на смоленском столе сидел князь Святослав Иванович, внук Александра, правнук Глеба. В 1386 г., 29 апреля, он был убит в схватке с Литвою, на р. Ветхей, под г. Мстиславлем. Разбив княжескую дружину, перебив или забрав в полон бояр и слуг, литовцы изгоною погнали к г. Смоленску, взяли с города окуп, а на княженье из своих рук посадили сына Святослава князя Юрия. До 1395 г. Юрий княжил спокойно; но осенью этого года, именно 28 сентября, во время поездки князя в Рязань к тестю его Олельку Рязанскому, литовский князь Витовт обманом взял Смоленск, выжег посад, полонил много народу и, ограбив город, оставил в нем своих наместников. В августе 1401 г. князь Юрий Святославич с Олегом Рязанским опять пришли под Смоленск, «а в городе, — говорит летопись, — бысть метежь и кромоля, овии хотяху Витовта, а друзия отчича; князь же Юрьй сослася с граждани, граждани же смолияни, не могущи тер-пети налога и насильства от иноверных от ляхов, и прияша князя Юрья, и предашася и град ему отвориша». Наместники Витовтовы были убиты, и князь Юрий опять сел в своей отчине. Осенью Витовт снова приходил к Смоленску и стоял под ним много дней, но города не взял и заключил перемирие.

В 1404 году, после Пасхи, Витовт еще раз пришел под Смоленск: осаждал его 7 недель безуспешно и еще раз отступил. Тогда князь Юрий, сославшись с князем Василием Московским, оставил свою княгиню и бояр в городе, а сам поехал в Москву — бить челом великому князю, чтобы он принял под свою руку и его и все Смоленское княжество. Не желая изменять своему тестю Витовту Литовскому, великий князь отказался, а в это время Витовт внезапно появился под Смоленском, взял его, забрал в плен княгиню Юрьеву, смоленских князей и бояр и послал их в Литву, посадив в городе своих наместников. «И князь Юрий, то слышав, с своим сыном Феодором, сжалився в горести душа и побежа с Москвы в Новгород Великий; и тамо новгородцы прияша его с миром».

Дальнейшая его судьба тесно связана с горестною участью князя и княгини Вяземских.

Вот две выписки из Новгородской четвертой летописи, под 1406–1407 годами: I. «Той же осени князь Юрьй Смоленский отъеха из Новагорода на Москву, и князь Василей дасть ему наместничество в Торжьку, и он ту убил неповинно служащего ему Семеона Мстиславича князя Вяземскаго: на его княгиню Ульяну уязвився окаянным своим похотением, на его подружие, она же предобрая мужелюбица мужески воспротивися ему, иземши нож удари его в мышцю на ложи его: он же взъярився вскоре сам князя ея уби, а самой руки и нозе повели отсещи и вврещи и в реку; и бысть ему в грех и в студ велик, и с того сбежа к орде, не терпя горькаго своего безвременья и безчестья». II. «Преставися князь Юрьй Смоленский на Въздвижение честного креста, не в своей отчине, но на чюжей стране в изгнании, а своего княжения лишен и своей княгини и своих детей, но в Рязанской земли в пустыне в монастыри у некоего христолюбца игумена Петра; и ту неколику дний поболе и скончася, и проводиша его честно».