Стихотворения

Мей Лев Александрович

ПЕСНЯ ПРО БОЯРИНА ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА^**

На святой Руси быль и была, Только быльем давно поросла… Ох вы, зорюшки-зори! Не один год в поднебесьи вы зажигаетесь, Не впервой в синем море купаетесь: Посветите с поднебесья, красные, На бывалые дни, на ненастные!.. Вы, курганы, курганы седые! Насыпные курганы, степные! Вы над кем, подгорюнившись, стонете, Чьи вы белые кости хороните? Расскажите, как русскую силу Клала русская удаль в могилу!..

1

К городу Рязани Катят трое сани, Сани развальные — Дуги расписные; Вожжи на отлете; Кони на разлете; Колокольчик плачет — За версту маячит. Первые-то сани — Все-то поезжане, Все-то северяне, В рукавицах новых, В охабнях бобровых. А вторые санки — Все-то поезжанки, Все-то северянки, В шапочках горлатных, В жемчугах окатных. А что третьи сани К городу Рязани Подкатили сами Всеми полозами. Подлетели птицей С красной царь-девицей, С греческой царевной — Душой Евпраксевной. У Рязанского князя, у Юрия Ингоревича, Во его терему новорубленном, Светлый свадебный пир, ликование: Сына старшего, княжича Федора, Повенчал он с царевной Евпраксией И добром своим княжеским кланялся; А добро-то накоплено исстари: Похвалила бы сваха досужная, В полу-глаз поглядя, мимо идучи. Во полу-столе, во полу-пиру Молодых гостей чествовать учали, На венечное место их глядючи, Да смешки про себя затеваючи: Словно стольный бы князь их не жалует —  Горький мед им из погреба выкатил, А не свадебный!.. «Ин подсластили бы!» А кому подсластить-то?.. Уж ведомо; Молодым… Молодые встают и целуются. И румянцем они, что ни раз, чередуются, Будто солнышко с зорькой вечернею. И гостям и хозяину весело: Чарка с чаркой у них обгоняются, То и знай — через край наливаются. Только нет веселей поезжанина, И смешливее нет, и речистее Супротив княженецкого тысяцкого — Афанасия Прокшича Нездилы. А с лица

непригож он и немолод: Голова у него, что ладонь, вся-то лысая, Борода у него клином, рыжая, А глаза — что у волка, лукавые, Врозь глядят — так вот и бегают. Был он княжеским думцем в Чернигове, Да теперь, за царевной Евпраксией, Перебрался в Рязань к князю Юрию Целым домом, со всею боярскою челядью. А на смену ему Юрий Игоревич Отпустил что ни лучших дружинников, И боярина с ними Евпатия Коловрата, рязанского витязя, Князя Федора брата крестового! Не пустил бы князь Юрий Евпатия, Если б сам не просился: «Прискучило Мне на печке сидеть, а ходить по гостям Неохоч я, — про то самому тебе ведомо». Попытал было князь отговаривать: «Подожди, мол: вот свадьбу отпразднуем». Так стоит на своем: «Не погневайся: Я зарок себе дал перед образом Самому не жениться, не бабиться, Да и вчуже на свадьбе не праздновать, Хоть пришлось бы у брата крестового. Да и то, что хотел бы в Чернигове Повидать сударь-князя Игоря: Может, вместе сходил бы на половцев…» Замолчал князь. А княжичу Федору И перечить не след другу милому; Только обнял его крепко-накрепко, И обоим глаза затуманила Дорогая слеза молодецкая. И уехал боярин Евпатий с дружиною… Провожали удалого витязя Горожане и люди посельные, А почетные гости рязанские Хлебом-солью ему поклонилися, А молодки и красные девицы Долго-долго стояли, задумавшись, В теремах под окошком косящатым. Даже свахи — и те подгорюнились, Хоть ни ходу, ни следу им не было Во дубовые сени Евпатьевы, Во его во боярскую гридницу. А сам витязь-то словно не ведает, Какова есть на свете зазнобушка И кручина — истома сердечная: Подавай для него, что для ясного сокола, Только вольный простор вкруг да около. Отсидели столы гости званые; Поезжане свой поезд управили; Караваем князь Федор, с княгинею, Со своей ненаглядной молодушкой, Старшим родичам в пояс откланялся, Помолился в соборе Заступнице И поехал из стольного города В свой удел… На горе на обрывистой. Над рекой Осетром, над излучиной, Строен терем князь Федора Юрьича. Бор дремучий кругом понавесился Вековыми дубами и соснами, Сполз с горы, перебрался и за реку, Точно вброд перешел, и раскинулся В неоглядную даль, в необъездную… Зажил князь с молодою княгинею В терему, что на ветке прилюбчивой Сизый голубь с голубкою ласковой. И уж так-то ласкала княгиня Евпраксия, Так-то крепко любила милого хозяина, Что и слов про такую любовь не подобрано. А сама из себя — всем красавица: И собольею бровью, и поступью, И румяной щекой, и речами приветными. Будет год по десятому месяцу — Родила она первенца-княжича… Окрестили его на Ивана Крестителя И назвали Иваном, а прозвали Постником, Для того что ни в середу княжич, ни в пятницу Не брал груди у матери… Федор-князь, На такой на великой на радости В новоставленный храм Николая Святителя, Чудотворца Корсунского, вкладу внес Полказны золотой своей княжеской…

2

По рязанским лесам и по пустошам Завелося под осень недоброе. Кто их знает там: марево, али и — зарево? Вот: встает тебе к небу, с полуночи, Красный столп сполыньей беломорскою; Вот: калякает кто-то, калякает… По деревьям топор ровно звякает… А кому там и быть, коль не лешему? Нет дороги ни конному там и ни пешему… Раскидали рассыльных — вернулися, Говорят: «Нас вперед не посылывать, А не то уж не ждать: со полуночи Мы того навидались-наслышались, Что храни нас святые угодники!.. Вы послушайте — что починается!.. От царя, от Батыя безбожного, Есть на русскую землю нашествие. Слышь: стрелой громоносною-молнийной Спал он к нам, а отколе — незнаемо… Саранча агарян с ним бессчетная: Так про это и знайте, и ведайте…»

3

Было сказано… Следом и прибыли Два ордынца, с женой-чародейницей, Всё ж к великому князю Рязанскому И к другим князьям — Пронским и Муромским «Так и так: десятиной нам кланяйтесь С животов, со скотов и со прочего». Снесся князь с Володимером-городом И с другими, да знать уж, что втепоры Гнев господен казнил Русь без милости: Отступились со страхом и трепетом… Ну, тогда старый князь князя Федора Повещает, что вот, мол, безвременье… «Поезжай ты с великим молением И с дарами к нему, нечестивому… Бей челом, чтоб свернул он с Воронежа Не в Рязанскую землю, а в Русскую… О хозяйке твоей озаботимся…» Федор-князь и поехал…

4

И вот что случилося: Ехал Нездила Прокшич с князь Федором И за ними рязанские вершники, шестеро, В стан Батыев… проехали островом Подгородным; проехали далее, Островами другими, немеренными, И уж дело-то было к полуночи… Всё — сосняк, березняк да осинник… Промеж листвы Издалека им стало посвечивать… Едут по лесу, на свет, — прогалина: Луг и речка; за речкой раскинуты Сплошь и рядом шатры полосатые — Стан и стан неоглядный… Кишма-кишат Люди — не люди, нет на них образа божьего. А какое-то племя проклятое, Как зверье окаянное якобы… Кто в гуне просмоленной, кто в панцире, Кто в верблюжую шкуру закутался… Узкоглазые все и скуластые, А лицо словно в вениках крашено. Шум и гам! Все лепечут по-своему; Где заржет жеребец остреноженный, Где верблюд всею пастью прорявкает… Тут кобылу доят; там маханину Пожирают, что волки несытые; А другие ковшами да чашками Тянут что-то такое похмельное И хохочут, друг друга подталкивая… Вдоль по речке топливо навалено И пылают костры неугасные… Сторожа в камышах притаилися… Обокликнули князя и с Нездилой, — Отозвались они и поехали Через весь стан к намету Батыеву. Всполошилась орда некрещеная: Сотен с пять побежало у стремени… Князь с боярином едут — не морщатся — Меж кибиток распряженных войлочных; Стременной Ополоница сердится, А другие дружинные вершники Только крестятся, в сторону сплевывая: На Руси этой нечисти с роду не видано… Закраснелась и ставка Батыева: Багрецовые ткани натянуты Вкруг столпа весь как есть золоченого. Одаль ставки, а кто и при пологе, Стали целой гурьбою улусники — Все в кольчугах и в шлемах с ковыль-травой; За плечами колчаны; за поясом Заткнут нож, закаленный с отравою, На один только взмах и подшептанный. Князя в ставку впустили и с Нездилой. Хан сидит на ковре; ноги скрещены; На плечах у него пестрый роспашень, А на темени самом скуфейка парчовая. По бокам знать, вельможи ордынские, Все в таких же скуфейка и роспашнях… Стал челом бить ему, нечестивому, Федор-князь, а покудова Нездила Подмигнул одному из приспешников И отвел его в сторону. Молит князь: «Не воюй-де, царь, нашей ты волости, А воюй что иное и прочее: С нас и взять-то прийдется по малости, А что загодя вот — мы поминками Кой-какими тебе поклонилися». Хан подумал-подумал и вымолвил: «Подожди: я теперь посоветуюсь… Выйди вон ты на время на малое — Позову…» Вышел Федор-князь — позвали… Говорит ему хан: «Согласуюся И поминки приму, только — знаешь ли? — Мало их… (Толмачами взаимными Были Нездила с тем же ордынцем подмигнутым.) Мало их, — говорит князю Федору Царь Батый, — а коль хочешь уладиться, Дай красы мне княгинины видети». Помертвел Федор-князь сперва-наперво, А потом как зардеется: «Нет, мол, хан! Христианам к тебе, нечестивому, Жен на блуд не водить, а твоя возьмет, Ну, владей всем, коль только достанется!» Разъярился тут хан, крикнул батырям: «Разнимите ножами противника на части!..» И розняли… Потом и на вершников, Словно лютые звери, накинулись: Всех — в куски, лишь один стременной Ополоница Из поганого омута выбрался… А боярина Нездилы пальцем не тронули…

5

Воротился боярин в Рязань, к князю Юрию, Доложил, что принял хан дары княженецкие, Что покончится якобы дело, как вздумано, А от князя поехал к княгине Евпраксии Забавлять прибаутками, шутками, россказнями, Чтоб по муже не больно уж ей встосковалося. Говорит: «Князем Юрием Ингоревичем К твоему княженецкому здравию Послан я, чтобы вестью порадовать. Федор-князь у царя у Батыя — состольником. Пополам и веселье и бражничанье; Отклонил бог беду неминучую: Воевать нас татаре заклялися И уйдут все по слову князь Федора. А какие они безобразные!» И пошел, и пошел он балясничать, Да ведь как: что ни слово — присловие. Показались те речи княгине занятными, Учала она Нездилу спрашивать: «Что за люд такой, что за исчадие? Вместо дома телега… А женщины С ними, что ли?.. Какие ж с обличия?» — «А такие, что смеху подобные, Из-за войлока выглянет — смуглая, Очи словно травинкой прорезаны; Брови черные; скулы навыпяте; Зубы дегтем уж, что ли, намазаны…» Балагурит он так, балагурит-то, А с самим собой думушку думает: «Вот постой, налетят, так узнаешь ты — Сколько жен по кибиткам их возится Да и как из намета-то ханского Отпускаются бабы — с рук на руки Ханским ближникам, ханским печальникам, А уж я за тебя, за голубушку, Отвалил бы казны не жалеючи…»

6

Загорелося утро по-летнему, Загорелось сначала на куполе, А потом перешло на верхушки древесные, А потом поползло по земле, словно крадучись, Где жемчужинки, где и алмазинки У росистой травы отбираючи. Куманика перловым обсыпалась бисером; Подорешник всей белою шапкой своей нахлобучился И поднял повалежные листья, натужившись; С Осетра валит пар, словно с каменки,— Значит, будет днем баня опарена… У Николы Корсунского к ранней обедне ударили… И княгиня проснулась под колокол… К колыбели птенца своего припадаючи, Целовала его, миловала и пестовала, И на красное солнышко вынесла, На подбор теремной, на светелочный. Вот стоит она с ним, смотрит на поле, На лес, на реку, смотрит так пристально На дорогу, бегучую под гору. Смотрит… пыль по дороге поднялася… Скачет кто-то, и конь весь обмыленный… Ближе глянула — ан Ополоница, Не приметил княгини б, да крикнула,— Осадил жеребца, задыхается… А княгиня Евпраксия спрашивает: «Где же князь мой, сожитель мой ласковый?» Замотал головой Ополоница: «Не спросила бы, не было б сказано. Благоверный твой князь Федор Юрьевич, Красоты твоей ради неслыханной, Убиен от царя, от Батыя неистового!» Обмерла-окочнела княгиня Евпраксия, К персям чадо прижала любезное Да с ним вместе с подбора и ринулась На сырую мать-землю, и тут заразилася [9] до смерти… И оттоле то место Заразом прозвалося, Потому что на нем заразилася С милым чадом княгиня Евпраксия.

9

Летописное выражение, вместо: разразилася.

7

В это время Батый, царь неистовый, На Рязань поднял всю свою силу безбожную И пошел прямо к стольному городу; Да на поле его вся дружина рязанская встретила, А князья впереди: сам великий князь, Князь Давид, и князь Глеб, и князь Всеволод, — И кровавую чашу с татарами роспили. Одолели б рязанские витязи, Да не в мочь было: по сту татаринов Приходилось на каждую руку могучую… Изрубить изрубили они тьму несметную, Наконец утомились-умаялись И сложили удалые головы, Все как билися, все до единого, А князь Юрий лег вместе с последними, Бороня свою землю и отчину, И семью, и свой стол, и княжение… Как объехал потом царь Батый поле бранное, Как взглянул он на падаль татарскую — Преисполнился гнева и ярости И велел все пределы рязанские Жечь и грабить, и резать без милости Всех — от старого даже до малого, Благо их боронить было некому… И нахлынули орды поганые На рязанскую землю изгоном неслыханным, Взяли Пронск, Ижеславец и Белгород, И людей изрубили без жалости, И пошли на Рязань… Суток с четверо Отбивались от них горожане рязанские, А на пятые сутки ордынцы проклятые Ворвались-таки в город, по лестницам, Сквозь проломы кремлевской стены и сквозь полымя; Ворвалися и в церковь соборную, — Там убили княгиню великую, Со снохами ее и с княгинями прочими, Перебили священников, иноков; Всенародно девиц осквернили и инокинь; Храмы божьи, дворы монастырские — Все пожгли; город предали пламени; Погубили мечом всё живущее, — И свершилось по слову Батыеву: Ни младенца, ни старца в живых не осталося… Плакать некому было и не по ком… Всё богатство рязанское было разграблено… И свалило к Коломне ордынское полчище.

8

Ох ты, степь, ты приволье раздольное, Молодецкая ширь необъездная, Поросла по яругам ты тальником И травой-муравой приукрасилась. Хорошо на просторе тебе, неоглядная, Залегать, не оря и не сеючи, А шелковым ковром зеленеючи!.. Где река пробежит, там и затоны, Где лесок проскочил, там и забега Зверю всякому, там же и гнездышко Птице всякой пролетной, привычливой; А охотнику — знай да натягивай Тетиву у лука круторогого Аль спускай с рукавицы, где воззрился, сокола… Едет по степи витязь Евпатий, да невесел… На руке дремлет кречет остроженный, От болгар в самой Индии добытый. Дремлет кречет, клобук отряхаючи И крылом поводя, а не видит он, Что сорвались две цапли с болота соседнего. Он не видит, а витязь и видел бы, Только, знать, самому затуманила Очи зоркие греза налетная… И не грезится — словно бы въявь ему видится… Вот как есть город Новгород-Северский… И Десна… и народу у пристани чуть не с полгорода: Цареградские гости приплыли с товарами, Да один привезли — продавать не указано,— Отдавать по завету великому… А товар-то — царевна-красавица: Не снималася с синего моря лебедушка Не алела в бору неотоптанном ягодка Супротив византийской царевны Евпраксии… Полюбилася крепко царевна Евпатию, Да и Федору-князю она полюбилася: Оба ездили в те поры в Новгород-Северский. Князь зазнобой своею Евпатию каялся, Только милому брату крестовому Ничего не промолвил Евпатий… не ведала Ни о чем даже ночь-исповедница… Да любовь не стрела половецкая: Из груди ее разом не выдернешь… Одолела кручина истомная витязя, Проводила его от Рязани к Чернигову И поехала рядом у стремени По полям, по степям неизведанным: Не уехать от ней, не избыть ее Ни мечом, ни крестом, ни молитвою… За истомой сердечной и греза горячая Правит след и манит к себе витязя Что не белой рукой — бровью писаной, Не шелковой косой — речью ласковой… Едет с поля Евпатий домой, да не к радости: На пороге его поджидает давно Ополоница.

9

От Коломны ордынцы пошли прямо к Суздалю; Стан разбили на Сити-реке, ради отдыха И дележки добычею русскою. Хан позвал на совет к себе Нездилу, А уж тот и вконец отатарился: Нет отлики от прочих улусников. Порешили: ждать князя великого Суздальского, Положить всю дружину на месте, где оступятся, А потом и пойти к Володимеру И другим городам — на разгром на неслыханный, На грабеж и резню беспощадную. Говорит нечестивому Нездила: «Только мне побывать бы вот в Суздале, Указал бы тебе я, наместнику божию, Где хранится казна монастырская, И церковная утварь, и кладь княженецкая». — «Что же? — хан говорит. — Нешто за морем? Как возьмем на копье их улус, ты указывай, А себе и бери десятиною». Бил челом хану грозному Нездила И пошел из шатра на ночевку кибитную, А в кибитке семья его ждет новобранная: Старых жен отдал хан ему целую дюжину… Полуночь… Афанасию Прокшичу Нездиле Мягко спать на коврах и на войлоках, Да и сны-то такие любовные… То приснится квашонка, тряпицей накрытая, И стоит-то в подполье у гостя невзрачного, А заглянешь в нее — вся насыпана жемчугом; То валяется шлем под кустом под ракитовым, Занесен снегом-инеем, всмотришься — Ан ведь княжеский он, в Цареграде чеканенный, Весь серебряный, только что черными пятнами Запеклась на нем кровь благородная; То приснится, что суздальский ризничий Головою кивает ему, вызываючи На сговор и беседу потайную. Да уж это не снится, а подлинно Войлок подняли… Смотрит во все глаза Нездила, Видит: старец седой, в одеянии инока, Ликом схож на икону Николы Корсунского, Из кибитки рукой его манит таинственно. Вылез Нездила к иноку, стал его спрашивать: «Что ты, старче? Чего тебе надобно?» Поглядел на него старец пристально И ответствует так: «Душу грешника От погибели вечной спасти покаянием». Засмеялся в ответ ему Нездила: «Видно, ты без ума и без разума, Что полуночью бродишь по стану воинскому И дерзаешь тревожить сановников? Видишь: грешную душу спасти ему надобно! Знай: ордынцы таких соглядатаев На чумбурах, что псов омерзительных, вешают. Погоди: мы вот завтра допросимся — Где ты сам-то, святоша, спасаешься?» — «Не тебе, — говорит ему старец,— допрашивать Божьих слуг, а тебя им допрашивать. Ты скажи мне: какой лютой казнию Подобает казнити изменника И предателя, братоубийцу, Окаянного кровепролителя, Осквернителя храмов господниих, Святотатца и бесоугодника? На земле нет и казни такой: только дьяволам Во геенне она уготована. Ведай: ждут и тебя муки адские, Но господь милосердый тебе покаянием Дозволяет спастися от вечной погибели…» Весь затрясся от гнева и ярости Нездила И на старца хотел было ринуться, Да не мог шевельнуться, как будто к земле прирос. Указал ему старец десницею на небо И промолвил: «Одними молитвами Неповинно тобою погубленных Князя Федора, с княжичем и со супругою, Благоверной княгиней Евпраксией, Бог приемлет твое покаяние И меня ниспослал к тебе вестником, — Содрогнись и покайся, о чадо заблудшее, И молися: заутра с денницею Ты предстанешь на страшный суд господа, А земной суд и казнь начинаются…» С этим словом исчез он — и вся земля дрогнула…

10

Ходенем пошло поле окрестное, И сыр-бор зашатался вот словно под бурею… Налетела ль она, многокрылая, Или сила иная на ставки татарские, Только ломятся ставки и валятся, Только стон поднялся вдоль по стану ордынскому. Загремели мечи о шеломы каленые; Затрещали и копья и бердыши; От броней и кольчуг искры сыплются; Полилася рекой кровь горячая… Варом так и варит всю орду нечестивую: Рубят, колют и бьют — кто? — неведомо. Тут ордынцы совсем обеспамятели, Точно пьяные или безумные. Кто ничком лежит — мертвым прикинулся, Кто бежит вон из стана — коней ловить, А и кони по полю шарахнулись — Ржут и носятся тоже в беспамятстве. Тут всё стадо ревет — всполошилося; Там ордынки развылись волчихами; Здесь костер развели, да не вовремя: Два намета соседние вспыхнули. А наезжая сила незримая Бьет и рубит и колет без устали, — Слышно только, что русские витязи, А нельзя полонить ни единого… Вопят батыри в страхе и ужасе: «Мертвецы, мертвецы встали русские, Встали с поля рязанцы убитые!» Сам Батый обоялся… А Нездила Уж у хана в шатре, уж опомнился От того от ночного видения, Говорит: «Только взять бы какого: разведаем — Мертвецы или люди живые наехали?» Говорит он, а дрожь-то немалая Самого пронимает, затем что всё близятся Стон и вопли к намету Батыеву, Все бегут в перепуге улусники От невидимой силы, неведомой… «Повели, хан, костры запалить скоро-наскоро И трубить громче в трубы звончатые, Чтобы все твои батыри слышали, Да пошли поскорее за шурином Хоздоврулом», — Батыю советует Нездила. Хан послушался: трубы призывные грянули, И зарей заиграло в поднебесье зарево. В пору в самую близко от ставки Батыевой Пронеслася толпа русских витязей, Прогоняя татарву поганую И топча под копытами конскими; Да вдогонку ей стрелы, что ливень, посыпались,— И упали с коней наземь пятеро. Подбежали ордынцы к ним, подняли И к Батыю свели. Хан их спрашивает: «Вы какой земли, веры какой, что неведомо Почему мне великое зло причиняете?» И ответ ему держат рязанские витязи: «Христианской мы веры, дружинники Князь Юрья Рязанского, полку Евпатия Коловрата; почтить тебя посланы — Проводить, как царю подобает великому». Удивился Батый их ответу и мудрости И послал на Евпатия шурина И полки с ним татарские многие. Хоздоврул похвалялся: «Живьем возьму, За седлом приведу к тебе русского витязя». А ему подговаривал Нёздила: «За седлом!.. Приведешь его к хану у стремени». И поехали оба навстречу к Евпатию… А заря занималася на небе, И сступились полки… У Евпатия Всей дружины-то было ль две тысячи — Вся последняя сила рязанская, — А ордынцы шли черною тучею: Не окинуть и взглядом, не то чтоб доведаться — Сколько их?.. Впереди Хоздоврул барсом носится. Молодец был и батырь: коня необгоннее И вернее копья у ордынцев и не было. И оступились полюй… На Евпатия Налетел Хоздоврул, только не в пору: Исполин был Евпатий от младости силою — И мечом раскроил Хоздоврула он на– полы До седла, так что все, и свои, и противники, Отшатнулись со страхом и трепетом… Рать ордынская дрогнула, тыл дала, А всех прежде свернул было Нездила, Да коня под уздцы ухватил Ополоница. Только глянул боярин Евпатий на Нездилу, Распалился душой молодецкою И с седла его сорвал. А Нездила Стал молить его слезным молением: «Отпусти хоть мне душу-то на покаяние!» Отвечает Евпатий: «Невинен ты — Мать сырая земля в том виновница, Что носила такое чудовище: Пусть и пьет за то кровь твою гнусную… Ты попомни княгиню Евпраксию И колей, старый пес, непокаянно!» Тут взмахнул над шеломом он Нездилу И разбил его о землю вдребезги; Сам же кинулся вслед за ордынцами И погнал их до самой до ставки Батыевой. Огорчился Батый и разгневался, Как узнал, что Евпатий убил его шурина, И велел навести на Евпатия Он пороки, орудия те стенобитные… И убили тогда крепкорукого, Дерзосердого витязя; тело же Принесли перед очи Батыевы. Изумился и хан, и улусники Красоте его, силе и крепости. И почтил хан усопшего витязя: Отдал тело рязанским дружинникам И самих отпустил их, примолвивши: «Погребите вы батыря вашего с честию, По законам своим и обычаям, Чтоб и внуки могиле его поклонялися».