Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

IX. АНГЕЛ ХРАНИТЕЛЬ

В часы полуночи унылой отчетливее сердца стук, и ближе спутник яснокрылый, мой огорченный, кроткий друг. Он приближается, но вскоре я забываюсь, и во сне я вижу бурю, вижу море и дев, смеющихся на дне. Земного, темного неверья он знает бездны и грустит, и светлые роняет перья, и робко в душу мне глядит. И веет, крылья опуская, очарованьем тишины и тихо дышит, разгоняя мои кощунственные сны… И я, проснувшись, ненавижу губительную жизнь мою; тень отлетающую вижу и вижу за окном зарю. И падают лучи дневные… От них вся комната светла: они ведь — перья золотые с его незримого крыла. <18–30 сентября 1918>; Крым

148. КРЫМ ^{*}

Назло неистовым тревогам ты, дикий и душистый край, как роза, данная мне Богом, во храме памяти сверкай. Тебя покинул я во мраке: качаясь, огненные знаки в туманном небе спор вели над гулом берегов коварных. Кругом

на столбиках янтарных стояли в бухте корабли. В краю неласковом скучая, всё помню, — плавные поля, пучки густые молочая, вкус теплых ягод кизиля. Я любовался мотыльками степными, — с красными глазками на темных крылышках… Текла от тени к тени золотистой, подобна музыке волнистой, неизъяснимая Яйла! О, тиховейные долины, полдневный трепет над травой, и холм — залет перепелиный… О, странный отблеск меловой расщелин древних, где у края цветут пионы, обагряя чертополоха чешую, и лиловеет орхидея… О, рощи буковые, где я подслушал, Пан, свирель твою! Воображаю грань крутую и прихотливую Яйлы, — и там — таинственную тую, а у подножия скалы — сосновый лес… С вершины острой так ясно виден берег пестрый, — хоть наклонись да подбери. Там я не раз, весною дальной, встречал, как счастье, луч начальный и ветер сладостный зари… Там — ночью звездной — я порою о крыльях грезил… Вдалеке, меж гулким морем и горою, огни в знакомом городке, как горсть алмазных ожерелий, небрежно брошенных, горели сквозь дымку зыбкую, и шум далеких волн и шорох бора мне посылали без разбора за роем рой нестройных дум! Любил я странствовать по Крыму… Бахчисарая тополя встают навстречу пилигриму, слегка верхами шевеля. В кофейне маленькой, туманной эстампы английские странно со стен засаленных глядят. Лет полтораста им, — и боле: бои былые, — тучи, поле и куртки красные солдат. И посетил я по дороге чертог увядший. Лунный луч белел на каменном пороге. В сенях воздушных капал ключ очарованья, ключ печали, и сказки вечные журчали в ночной прозрачной тишине, и звезды сыпались над садом. Вдруг Пушкин встал со мною рядом и ясно улыбнулся мне… О, греза, — где мы не бродили! Дни чередились, как стихи… Баюкал ветер, а будили, в цветущих селах, петухи. Я видел мертвый город: ямы былых темниц, глухие храмы, безмолвный холм Чуфуткалэ… Небес я видел блеск блаженный, кремнистый путь, и скит смиренный, и кельи древние в скале. На перевале отдаленном, приют старик полуслепой мне предложил с поклоном сонным. Я утомлен был… Над тропой сгущались душные потемки. В плечо мне врезался котомки линючий, узкий ремешок. К тому ж над лысиною горной повисла туча, словно черный, разбухший, бархатный мешок. И тучу, полную жемчужин, проткнула с хохотом гроза, — и был уютен малый ужин в татарской хижине: буза, черешни, пресный сыр овечий. Темнело. Тающие свечи на круглом низеньком столе, покрытом пестрой скатереткой, — мерцали ласково и кротко в пахучей, теплой полумгле. И синим утром я обратно спустился к морю по пятам своей же тени. Неопрятно цвели на кручах, тут и там, деревья тусклые Иуды. На камнях млели изумруды дремотных ящериц. Тропа вилась меж садиков веселых. Пел ручеек. На частоколах белели козьи черепа. О, заколдованный, о, дальний воспоминаний уголок! Внизу, над морем, цвет миндальный, как нежно-розовый дымок, и за поляною поляна, и кедры мощные Ливана, — аллей пленительная мгла (любовь любви моей туманной!), и кипарис благоуханный, и восковая мушмула… Меня те рощи позабыли… В душе остался мне от них лишь тонкий слой цветочной пыли… К закату листья дум моих при первом ветре обратятся, — но если Богом мне простятся мечты ночей, ошибки дня, и буду я в раю небесном, — — он чем-то издавна известным повеет, верно, на меня! <Январь 1921>; Лондон

149. СОН НА АКРОПОЛЕ

Я эти сны люблю и ненавижу. Ты знаешь ли их странную игру? На миг один, как стая птиц роскошных, в действительность ворвется вдруг былое и вкруг тебя, сверкая, закружится и улетит, всю душу взволновав. Я в первый раз Акрополь посещал… Убогий грек со стразом на мизинце, всё добросовестно мне объясняя, вводил меня в разрушенные храмы своих непостижимых предков. Маки алели меж камней; и мимолетно подумал я, что мраморные глыбы, усеянные маками, похожи на мертвецов с пурпурными устами… Мы миновали желтые колонны и с вышины увидели окрестность. Взглянул я вниз, и чудо совершилось… То южное ли солнце подшутило над северной, тоскующей душой, иль слишком жадные глаза поэта мучительно и чудно обманулись — не ведаю… Но вдруг исчезли горы, гладь синяя мерцающего моря в цветущую равнину превратилась: Ромашек золотистые сердца, и вдовий цвет лиловый и пушистый, и колокольчики — я различал в траве густой, лоснящейся на солнце… Преобразились белые Афины. Передо мной — знакомое село: всё — сизые, полуслепые избы, кабак с зеленой вывеской, часовня, да мальчики, играющие в бабки, да жалобно мычащая корова, да пьяница, и пьяный русский ветер, вздувающий рубашку на спине… А там вдали, меж полем и деревней, я вижу лес, — как молодость, веселый, березовый, бледно-зеленый лес, и просветы тропинок своенравных… Как хочется предаться их извивам, блуждать, мечтать, срывать кору с берез и обнимать янтарный, влажный ствол — льнуть, льнуть к нему и грудью и губами и кровь его медовую впивать! Всё вижу: блеск песчинки на тропе, и труп крота близ горки чернозема, и пестрого жука на черной шкурке… А сам я (о, как сладко-совершенно мне это чудилось!) — я сам стою на деревенском кладбище, где дышит так пряно тень черемухи склоненной, где меж могил алеет земляника, где сыплются ольховые сережки на

старые, горбатые кресты… И нехотя очнулся я, и голос поскрипывал, прилежно рассуждая о стройности дорических колонн и о былых властительных богинях. Что мне до них? Я видел сон иной. День увядал. Внизу горели окна. На запад шли оранжевые тучи. «Благодарю», — промолвил я поспешно, и на ладонь услужливого грека упало несколько монет дырявых. Так — за мечту платил я серебром… <Май 1919>; Афины

150. СТРАНСТВИЯ ^{*}

Ты много странствовал. Рассказ холодный твой я ныне слушаю не с завистью живой, а с чувством сложного, глухого сожаленья. Мне горько за тебя. Скитался долго ты; везде вокруг себя единой красоты разнообразные ты видел проявленья, и многих городов в записках путевых тобой приведены звенящие названья. Но ты не испытал тоски очарованья. На желтом мраморе святилищ вековых, на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомых узор ты примечал, не чуя Божества; стыдливой музыке наречий незнакомых с улыбкой ты внимал, а выучил слова приветствий утренних, вечерних пожеланий; в пустынях, в городах, иль ночью на поляне, сияющей в лесу, как озеро, — о нет! — не содрогался ты, внезапно потрясенный сознаньем бытия… И через много лет ты возвращаешься, — но смотришь изумленно, когда я говорю, что сладостно потом о странствиях мечтать, о прошлом золотом, — и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье мучительном, — не то, что знать бы всякий мог, а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, — звезду над деревом да песню в отдаленье. <Май 1921>

151. «Над землею стоит голубеющий пар…»

Над землею стоит голубеющий пар. Почки лип озарили аллею; и с нелепою песенкой первый комар мне щекочет настойчиво шею… И тоску по иной, сочно-черной весне — вдохновенное воспоминанье, — ах, какую тоску! — пробуждает во мне комариное это жужжанье…

152. FOOTBALL ^{*}

Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я всё: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты, немало ведь, — и что же, люблю по-разному их всех. Вы проходили там, где дружественно-рьяно играли мы, кружась под зимней синевой. Отрадная игра! Широкая поляна; пестрят рубашки; мяч живой то мечется в ногах, как молния кривая, то — выстрела звучней — взвивается, и вот подпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет. Увидя мой удар уверенно-умелый, спросила ты, следя вращающийся мяч: знаком ли он тебе — вон тот в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач. Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом из дикой той страны, где каплет кровь на снег, и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек. И дальше вы пошли. Туманясь, удалился твой голос солнечный. Я видел, как твой друг последовал, дымя, потом остановился и трубку стукнул о каблук. А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы, что вот один из тех беспечных игроков, в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков. 26 февраля 1920; Кембридж

153. «Безвозвратная, вечно-родная…» ^{*}

Безвозвратная, вечно-родная, — эти слезы, чуть слышно звенящие, проливал я, тебя вспоминая! Поглядел я на звезды, горящие, как высокие, скорбные мысли, и лучи удлинились колючие, ослепили меня, и повисли на ресницах жемчужины жгучие. О, стекайте по тайным морщинам, слезы яркие, слезы тяжелые! Над минувшим, над счастьем единым — разгорайтесь, лучи невеселые… Всё ушло, все дороги смешались, разлюбил я напевы искусные… Только звезды у сердца остались, только звезды большие и грустные… <27 марта 1921>

154. ДВИЖЕНЬЕ ^{*}

Искусственное тел передвиженье — вот разума древнейшая любовь, и в этом жадно ищет отраженья под кожею кружащаяся кровь. Чу! По мосту над бешеною бездной чудовище с зарницей на хребте как бы грозой неистово-железной проносится в гремящей темноте. И, чуя, как добычу, берег дальний, — стоокие, — по морокам морей плывут и плещут музыкою бальной чертоги исполинских кораблей. Наклон, оправданное вычисленье, да четкий, повторяющийся взрыв — и вот оно, Дедала сновиденье, взлетает, крылья струнные раскрыв. 20 марта 1920

155. ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТОЛБЫ ^{*}

Столбов однообразных придорожных фарфоровые бубенцы и шесть гудящих струн. Скользит за вестью весть — шум голосов бесчисленных, тревожных и жалобных, скользит из края в край. И ты — на бледной полосе дороги, ты, странник загорелый, босоногий, замедли шаг и с ветром замирай, внимая проплывающему пенью. Гудит, гудит уныние равнин, И каждый столб ложится длинной тенью, и путь далек, и ты один… 11 мая 1920

156. КАШТАНЫ ^{*}

Цветущие каштаны, словно храмы открытые, сияют вдоль реки. Их красоту задуют ветерки задорные, но в этот вечер — самый весенний из весенних вечеров — они чудесней всех твоих даров, незримый Зодчий! Кто-то тихо, чисто, в цветах звенит (кто, ангел или дрозд?), и тени изумрудные слоистой листвы и грозди розовые звезд в воде отражены. Я здесь, упрямый, юродивый, у паперти стою и чуда жду, и видят грусть мою каштаны, восхитительные храмы… 20 мая 1920; Кембридж

157. «Люблю в струящейся дремоте…»

Люблю в струящейся дремоте сливаться с вечером, когда вы смутно в памяти поете, о потонувшие года! Люблю я тайные кочевья… Целую умерших, во сне. Колосья, девушки, деревья — навстречу тянутся ко мне. Еще не дышит вдохновенье, а мир обычного затих: то неподвижное мгновенье — уже не боль, еще не стих. И полумысли, полузвуки вплывают в дымчатый мой сон, белея в сумерках, как руки недорисованных Мадонн…