Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

158. «Твоих одежд воздушных я коснулся…» ^{*}

(Отрывок)

Твоих одежд воздушных я коснулся, и мелкие посыпались цветы из облака благоуханной ткани. Стояли мы на белых ступенях, в полдневный час, у моря, — и на юге, сверкая, колебались корабли. Спросила ты: что на земле прекрасней темно-лиловых лепестков фиалок, разбросанных по мрамору? Твои глаза, твои покорные глаза, я отвечал. Потом мы побрели вдоль берега, ладонями блуждая по краю бледно-каменной ограды. Синела даль. Ты слабо улыбалась, любуясь парусами кораблей, как будто вырезанными из солнца. 29 мая 1920

159. РОМАНС ^{*}

И

на берег весенний пришли мы назад сквозь туман исступленных растений. По сырому песку перед нами скользят наши узкие черные тени. Ты о прошлом твердишь, о разбитой волне, а над морем, над золотоглазым, кипарисы на склонах струятся к луне, и внимаю я райским рассказам. Отражаясь в воде, колокольчики звезд непонятно звенят, а над морем повисает горящий, змеящийся мост, и как дети о прошлом мы спорим. Вспоминаем порывы разбрызганных дней. Это больно, и это не нужно… Мы идем, и следы наших голых ступней наполняются влагой жемчужной. 8 июня 1920; Кембридж

160. ЛАСТОЧКИ ^{*}

Инок ласковый, мы реем над твоим монастырем и над озером, горящим синеватым серебром. Завтра, милый, улетаем — утром сонным в сентябре. В Цареграде — на закате, в Назарете — на заре. Но на север мы в апреле возвращаемся, и вот ты срываешь, инок тонкий, первый ландыш у ворот; и, не понимая птичьих маленьких и звонких слов, ты нас видишь над крестами бирюзовых куполов. 10 июня 1920

161. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ ^{*}

Час задумчивый строгого ужина, Предсказанья измен и разлуки. Озаряет ночная жемчужина олеандровые лепестки. Наклонился апостол к апостолу. У Христа — серебристые руки. Ясно молятся свечи, и по столу ночные ползут мотыльки. 12 июня 1920

162. «Она давно ушла, она давно забыла…» ^{*}

E. L.

Она давно ушла, она давно забыла… Ее задумчивость любил я… Это было в апреле лет моих, в прелестные лета, на севере земли… Печаль и чистота сливались в музыку воздушную, в созвучья нерукотворные, когда, раздвинув сучья, отяжелевшие от желтых звезд и пчел, она меня звала. Я с нею перечел все сказки юности, туманные, как ивы над серым озером, на скатах, где, тоскливый, играл я лютикам на лютне, под луной… Ее задумчивость любил я. Надо мной она как облако склонялась золотое, о чем-то сетуя и в счастие простое уверовать боясь. Ее полуобняв, рассказывал я сны. Тогда, глаза подняв (и лучезарная в них осень улыбалась), она глядела вдаль; и плавно колебалась тень ивовой листвы на платье, на плечах ее девических, а волосы в лучах горели призрачно… и всё так странно было… Она давно ушла, она давно забыла…

163. «Я видел, ты витала меж алмазных…» ^{*}

M. Ш.

Я видел, ты витала меж алмазных стволов и черных листьев, под луной; воздушно выбегала из бессвязных узоров сумрака на луг лесной. Твое круженье было молчаливо, как ночь, и вдохновенно — как любовь.. Руками всплескивала, и тоскливо склонялась ты, и улетала вновь. И волосы твои струились, ноги стремительно сияли, и луна в глазах плясала… Любовались боги лесные, любовалась тишина… А жизнь, а жизнь, распутывая тени, к тебе тянулась, бредила, звала, — но пеньем согласованных движений ты властно заколдована была…

164. «Кто меня повезет по ухабам домой…» ^{*}

Кто меня повезет по ухабам домой, мимо сизых болот и струящихся нив? Кто укажет кнутом, обернувшись ко мне, меж берез и рябин зеленеющий дом? Кто откроет мне дверь? Кто заплачет в сенях? А теперь — вот теперь — есть ли там кто-нибудь, кто почуял бы вдруг, что в далеком краю я брожу и

пою, под луной, о былом? 18 августа 1920; Берлин

165. ПАВЛИНЫ ^{*}

Павы ходили, перье ронили, а за павами красная Панна, Панна Марыя перье зберала, веночек вила. (Стих пинских калик перехожих)

Видели мы, нищие, как Мария Дева проходила мимо округлого дворца; словно отголосок нездешнего напева — веяло сиянье от тонкого лица. Облаков полдневных, бесшумно-своенравных, в синеве глубокой дробилось серебро. Из-под пальмы выплыли три павлина плавных и роняли перья, и каждое перо — то в тени блестящее, то — на солнце сонном, легкое, зеленое, с бархатным глазком, темною лазурью волшебно окаймленным, — падало на мрамор изогнутым цветком. Видели мы, нищие, — как с улыбкой чудной Дева Несравненная перья подняла и венок мерцающий, синий, изумрудный, для Христа-ребенка в раздумии сплела. <7 января 1921>

166. В РАЮ ^{*}

Здравствуй, смерть! — и спутник крылатый, объясняя, в рай уведет, но внезапно зеленый, зубчатый, нежный лес предо мною мелькнет. И немой, в лучистой одежде, я рванусь и в чаще найду прежний дом мой земной, и как прежде дверь заплачет, когда я войду. Одуванчик тучки апрельской в голубом окошке моем, да диван из березы карельской, да семья мотыльков под стеклом. Буду снова земным поэтом: на столе открыта тетрадь… Если Богу расскажут об этом, Он не станет меня укорять. 13 сентября 1920; Кембридж

167. «Мерцательные тикают пружинки…» ^{*}

Мерцательные тикают пружинки, и осыпаются календари. Кружатся то стрекозы, то снежинки, и от зари недолго до зари. Но в темном переулке жизни милой, как в городке на берегу морском, есть некий гул; он дышит смутной силой, он ширится; он с детства мне знаком. И ночью перезвоном волн да кликом струн, дальних струн, неисчислимых струн, взволнован мрак, и в трепете великом встаю на зов, доверчив, светел, юн… Как чувствуешь чужой души участье, я чувствую, что ночи звезд полны; а жизнь летит, горит и гаснет счастье, и от весны недолго до весны. 14 августа 1921

168. ЛЕС ^{*}

Дорога в темноте печалится лесная, о давних путниках как будто вспоминая, — о бледном беглеце, о девушке хромой… Улыбка вечера под низкой бахромой туманно-гладких туч алеет сквозь ольшаник… Иди себе да пой, упорный Божий странник; к тебе навстречу ночь медлительно летит; всё глуше под листвой дорога шелестит, истлевшую красу вбирая всё покорней, и всюду расползлись уродливые корни, как мысли черные чудовищной души… Лес жаден, ночь слепа, ночлег далек; спеши! Чу! Ветер или зверь? Не ведаешь… То справа, в тумане меж стволов, пустынно-величава, распустится луна, то слева, из листвы, тропинка выбежит, — и жуткий гук совы проснется в глубине, как всплеск на дне колодца. Порою же мелькнут над отблеском болотца семь-восемь сосенок причудливой чредой; в луче ты различишь цветов пушок седой да ягоды глухой, дремотной голубицы. Пройдешь, заденешь ветвь — и плач незримой птицы вновь скатится, замрет, и длительный двойник ответит издали… Да, сказочен твой лик, да, чуден ропот твой, о хмурый, о родимый! Под тучами листвы звучат неутомимо — от внешних сумерек, до пасмурной зари — лесные голоса; поди же, разбери, что клич разбойничий, что посвист соловьиный! Все отзвуки земли слились в напев единый, и ветер мечется, и, ужаса полна, под каждой веткою свивается луна… Так ночью бредит лес — величественно-черный, и лютый, и родной… О, путник, ты, упорной да ровной поступью, да с песнями, — иди, пока в нечаянном просвете, впереди, не развернется даль полей — еще лиловых в тот свежий, юный час. О странствиях суровых тогда забудешь ты. За полем вспыхнет день на крышах; имена оврагов, деревень чирикнуть в памяти, простые, дорогие… И это вещий путь, и это — ты, Россия! <27 ноября 1920>