Стихотворения

Бедный Демьян

1921

Давно пора

Даль степную застилает Предвечерний мрак. По тропинке едет шагом Удалой казак. Едет, браво заломивши Шапку набекрень. Возле речки — камышовый Старенький курень. Сивый дед свои лохмотья Греет у огня. «Здравствуй, дед!» — Казак лихого Осадил коня. «Здравствуй, милый! Далеко ли Держишь путь ты, друг?» «На казацкий круг я еду, На советский круг». Дед вздохнул, перекрестился: «Ох, как с плеч гора! Уж давно пора б так, детки! Уж давно пора!»

1921

Пугало

(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)

Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Предпоследний самодержец всероссийский

Александр III.

1922

Кружево

Се — вход Чичерина в Лозанну. Кому скажу: благоговей? Кто будет петь ему осанну? Нарежет пальмовых ветвей? Не

будет встречи вдохновенной, Не будет также и креста, У конференции надменной Есть уязвимые места. Чичерин их лечить не станет, Но тронет этак раз-другой. Сказавши тем, кто загорланит: «Я ж тронул пальцем, не ногой!» Все будет чинно и понятно Дипломатическим умам. Поговорят безрезультатно И разбредутся по домам. Из надоевшей всем кадрили Очередные сделав па, Начнут хитрить, как и хитрили. Дробя слабейшим черепа. Но наш Чичерин, мудрость эту Не хуже зная, чем враги, По очень скользкому паркету Спокойно делает шаги: Где нужно, сделает, как нужно, Полунажим, полупоклон. Отнюдь не выявив наружно, Что прикрывает наш заслон. И даже я — на что уж прыток! — Себе обмолвиться не дам. Пусть рыщут сотни следопыток По запорошенным следам!

1922

Социал-болонки

Вы полюбуйтесь, что за франты Лакеи верные у госпожи Антанты. Рабочие кричат им издали: «Эй, эй! Чего вы, ироды, копаетесь? Живей! Пора всеобщую начать нам забастовку!» «Нет, ни за что! Нет, нет! — Лакеи им в ответ. — Намедни поднесли мы барыне листовку, В которой наплели вы дикой ерунды. Так барыня, когда листовку в руки взяли И прочитали всё: „Нехорошо! — сказали. — Держитесь далее от уличной орды. Всё это варвары, всё дураки и дуры. Они — вне общества, прогресса и культуры! Пора на цепь их посадить!“ Все это барыня сказавши, стали хмуры И не велели к вам ходить!»

* * *

Собачек комнатных, товарищи, видали? Породистые есть, носящие медали. В придачу блеска их собачьей красоте Им вяжут бантики на шее и хвосте, И проманежиться на свежем ветерочке Их водят барыни на шелковом шнурочке. Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю, Которая медаль и бантики носила. Так допустимо ли, чтоб барыню свою Такая стерва укусила?!

1923

Любимому

Живые, думаем с волненьем о живом И верим, хоть исход опасности неведом. Что снова на посту ты станешь боевом. Чтоб к новым нас вести победам. В опасности тесней смыкая фронт стальной. Завещанное нам тобой храня упорство. Мы возбужденно ждем победы основной, Которой кончишь ты, любимый наш, родной, С недугом злым единоборство!

1923

Кровавые долги

Памяти В. В. Воровского

Рать пролетарская знамена преклонила. Семьей редеющей друзья стоят вокруг. — Еще одна священная могила! — Еще один неотомщенный друг! Ну что же! Клятвой боевою Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам, Что — не в пример иным долгам — Долги кровавые мы возместим с лихвою!

На что покойнику сапоги?

Случай в деревне Югостицы Смоленской губ.

Мужик Исай Слепых, уже давно больной, Жить приказал на фоминой. Покой ему, бедняге, вечный. Вдова к попу — насчет убогих похорон. А. к слову, поп, отец Мирон, Был, не в пример другим, на редкость поп сердечный. Узнав от плачущей вдовы. Что нечем будет ей платить за похороны, Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы. Сам знаю я, твои достатки каковы. Да, много горестей узнаешь ты, вдовея… А что до платы мне… так дело не в деньгах… Покойный твой Исай, мне помнится, говея, У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах».

* * *

На следующий день несли в гробу Исая. Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая (Ух, черт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот, А сзади по снегу с гурьбой босых сирот Исаева вдова плелась босая.

1923

Ленинскому набору

Печаль моя, тебя ли утаю? Молчанием тебя я выдаю. Но будят мрак огней далеких вспышки. Скончался вождь. Но рать его в бою, И начеку сторожевые вышки. Прощай, Ильич! Оплакав смерть твою, Кончаю срок жестокой «передышки». Пронесся стон: «Ильич, наш вождь, угас!.. Кто ж поведет дорогой верной нас? Откуда ждать нам вещих откровений?» И потекли лавиной в тот же час В наш строй ряды железных пополнений. Нет Ленина, но жив рабочий класс, И в нем живет — вождя бессмертный гений! Вот Мавзолей. И траурный убор. Здесь будем мы трубить военный сбор. Здесь — наш алтарь и наш ковчег завета. Да будет же, наш «ленинский набор». Защищена тобой святыня эта! Отсюда ты на вражеский напор Пошлешь бойцов для грозного ответа.

1924

О соловье

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости…

Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно побуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?..мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян.

Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин. — «Коммунар», 1924, № 27

Писали до сих пор историю врали. Да водятся они еще и ноне. История «рабов» была в загоне, А воспевалися цари да короли: О них жрецы молились в храмах, О них писалося в трагедиях и драмах. Они — «свет миру», «соль земли»! Шут коронованный изображал героя. Классическую смесь из выкриков и поз, А черный, рабский люд был вроде перегноя. Так, «исторический навоз». Цари и короли «опочивали в бозе», И вот в изысканных стихах и сладкой прозе Им воздавалася посмертная хвала За их великие дела, А правда жуткая о «черни», о «навозе» Неэстетичною была. Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов, Когда «навоз» уже — владыка, Власть Советов! — Пред вами вновь всплывет «классическая смесь». Коммунистическая спесь Вам скажет: «Старый мир — под гробовою крышкой!» Меж тем советские эстеты и поднесь Страдают старою отрыжкой. Кой-что осталося еще «от королей», И

нам приходится чихать, задохшись гнилью, Когда нас потчует мистическою гилью Наш театральный водолей. Быть можно с виду коммунистом, И все-таки иметь культурою былой Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой Интеллигентский зуб со свистом. Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ», Больших любителей с искательной улыбкой Пихать восторженно в свой растяжимый зоб «Цветы», взращенные болотиною зыбкой, «Цветы», средь гнилистой заразы, в душный зной Прельщающие их своею желтизной. Обзавелися мы «советским», «красным» снобом, Который в ужасе, охваченный ознобом. Глядит с гримасою на нашу молодежь При громовом ее «даешь!» И ставит приговор брезгливо-радикальный На клич «такой не музыкальный». Как? Пролетарская вражда Всю буржуятину угробит?! Для уха снобского такая речь чужда, Интеллигентщину такой язык коробит. На «грубой» простоте лежит досель запрет, — И сноб морочит нас «научно», Что речь заумная, косноязычный бред — «Вот достижение! Вот где раскрыт секрет, С эпохой нашею настроенный созвучно!» Нет, наша речь красна здоровой красотой. В здоровом языке здоровый есть устой. Гранитная скала шлифуется веками. Учитель мудрый, речь ведя с учениками. Их учит истине и точной и простой. Без точной простоты нет Истины Великой, Богини радостной, победной, светлоликой! Куется новый быт заводом и селом, Где электричество вступило в спор с лучинкой, Где жизнь — и качеством творцов и их числом — Похожа на пирог с ядреною начинкой, Но, извративши вкус за книжным ремеслом, Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом, Где малость отдает протухшей мертвечинкой. Напору юных сил естественно — бурлить. Живой поток найдет естественные грани. И не смешны ли те, кто вздумал бы заране По «формочкам» своим такой поток разлить?! Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным Вся жизнь не в «формочках» — материал «сырой». Так старички развратные порой Хихикают над юношей влюбленным. Которому — хи-хи! — с любимою вдвоем Известен лишь один — естественный! — прием, Оцеломудренный плодотворящей силой, Но недоступный уж природе старцев хилой: У них, изношенных, «свои» приемы есть, Приемов старческих, искусственных, не счесть. Но смрадом отдают и плесенью могильной Приемы похоти бессильной! Советский сноб живет! А снобу сноб сродни. Нам надобно бежать от этой западни. Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом. Он не был никогда изысканным эстетом И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост, В беседе и в письме был гениально прост. Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?! Что до меня, то я позиций не сдаю, На чем стоял, на том стою И, не прельщайся обманной красотою, Я закаляю речь, живую речь свою, Суровой ясностью и честной простотою. Мне не пристал нагульный шик: Мои читатели — рабочий и мужик. И пусть там всякие разводят вавилоны Литературные советские «салоны», — Их лжеэстетике грош ломаный цена. Недаром же прошли великие циклоны, Народный океан взбурлившие до дна! Моих читателей сочти: их миллионы. И с ними у меня «эстетика» одна! Доныне, детвору уча родному слову, Ей разъясняют по Крылову, Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух Приятней соловья поет простой петух, Который голосит «так грубо, грубо, грубо»! Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо, И не таким уже он был тупым ослом. Пустив дворянскую эстетику на слом! «Осел» был в басне псевдонимом, А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом. И этот вот мужик, Ефим или Пахом, Не зря прельщался петухом И слушал соловья, ну, только что «без скуки»: Не уши слушали — мозолистые руки, Не сердце таяло — чесалася спина, Пот горький разъедал на ней рубцы и поры! Так мужику ли слать насмешки и укоры, Что в крепостные времена Он предпочел родного певуна «Любимцу и певцу Авроры», Певцу, под томный свист которого тогда На травку прилегли помещичьи стада, «Затихли ветерки, замолкли птичек хоры» И, декламируя слащавенький стишок («Амур в любовну сеть попался!»). Помещичий сынок, балетный пастушок, Умильно ряженой «пастушке» улыбался?! «Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!» Благоговенья нет, увы, в ином ответе. Всё относительно, друзья мои, на свете! Всё относительно, и даже… соловей! Что это так, я — по своей манере — На историческом вам покажу примере. Жил некогда король, прослывший мудрецом. Был он для подданных своих родным отцом И добрым гением страны своей обширной. Так сказано о нем в Истории Всемирной, Но там не сказано, что мудрый сей король. Средневековый Марк Аврелий, Воспетый тучею придворных менестрелей, Тем завершил свою блистательную роль, Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?— Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей. В предсмертный миг, с гримасой тошноты. Он молвил палачу: «Вот истина из истин: Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен Гораздо более, чем ты!» Что приключилося с державным властелином? С чего на соловьев такой явил он гнев? Король… Давно ли он, от неги опьянев. Помешан был на пенье соловьином? Изнеженный тиран, развратный самодур, С народа дравший десять шкур. Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам, Томимый ревностью к тиранам Сиракуз, Философ царственный и покровитель муз, Для государственных потреб и жизни личной Избрал он соловья эмблемой символичной. «Король и соловей» — священные слова. Был «соловьиный храм», где всей страны глава Из дохлых соловьев святые делал мощи. Был «Орден Соловья», и «Высшие права»: На Соловьиные кататься острова И в соловьиные прогуливаться рощи! И вдруг, примерно в октябре, В каком году, не помню точно, — Со всею челядью, жиревший при дворе. Заголосил король истошно. Но обреченного молитвы не спасут! «Отца отечества» настиг народный суд, Свой правый приговор постановивший срочно: «Ты смерти заслужил, и ты умрешь, король, Великодушием обласканный народным. В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль, Пока придет весна на смену дням холодным И в рощах, средь олив и розовых ветвей, Защелкает… священный соловей!» О время! Сколь ты быстротечно! Король в тюрьме считал отмеченные дни, Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно, И за тюремною стеною вечно, вечно Вороны каркали одни! Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный, Но только б не весна, не рокот соловьиный! Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?! О, если б вновь себе вернул он власть былую, Декретом первым же он эту птицу злую Велел бы начисто, повсюду, истребить! И острова все срыть! И рощи все срубить! И «соловьиный храм» — сжечь, сжечь до основанья. Чтоб не осталось и названья! И завещание оставить сыновьям: «Проклятье соловьям!!» Вот то-то и оно! Любого взять буржуя — При песенке моей рабоче-боевой Не то что петухом, хоть соловьем запой! — Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя: «Да это ж… волчий вой!» Рабочие, крестьянские поэты, Певцы заводов и полей! Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты: Для люда бедного вы всех певцов милей, И ваша красота и сила только в этом. Живите ленинским заветом!!