Страх влияния. Карта перечитывания
Шрифт:
И все же была великая эпоха до Потопа, когда влияние оставалось великодушным (или поэты по своей душевной природе таким ею мыслили), эпоха от Гомера до Шекспира. В центре этого образца великодушного влияния находится Данте с его отношением к предшественнику, Вергилию, вызывавшему у своего эфеба только страсть к состязанию, но не страх. И все же, хотя меж Вергилием и Данте не падает Тень, что-то занимает ее место. Джон Фречеро прекрасно объясняет эту великую сублимацию, предтечу всякого последовательного аскесиса, предпринимаемого сильным поэтом:
«В «Purgatorio», песнь XXVH, пилигрим, Стаций и Вергилий проходят сквозь стену огня, встречаются с ангелом, и там присутствуют все традиционные украшения, включая многочисленные разговоры отца с сыном. Стены, барьеры, отголоски всех древних и средневековых тем, которые только можно вообразить. Это также тоска, поскольку Вергилий исчезает из поэмы и на смену ему приходит Беатриче. В общем, однако, не осознается, что в этом месте появляется множество отголосков Вергилия, включая единственную прямую цитату из Вергилия в поэме (на латыни), все они преднамеренно искажены. Сперва слова Дидоны, видящей Энея и вспоминающей прежнюю страсть, привязывающую ее к мужу и потому обрекающую ее на сожжение: «Agnosco veteris flammae vestigia». В «Purgatorio» Данте использует эту строку для того, чтобы напомнить о своей первой страсти к Беатриче, поскольку далее идет: «Conosco i signi dell'antica fiamma». Затем ангел, приветствуя Беатриче, поет: «Manibus о date lilia plenis…» Это строка, использованная Анхизом для указания на тень умершего до совершеннолетия сына Августа в строфе «Tu Marcellus eris», свидетельствующей об окончательном, невзирая на всю его вечность, echec Рима. Исследователи говорят, что имеются в виду пурпурные лилии плача. В «Purgatorio» подразумеваются, очевидно, белые лилии Воскресения. Пилигрим перед лицом мгновения возвращения обращается за помощью к Вергилию и обнаруживает, что dolce padre исчез. «Virgilio, Virgilio, Virgilio», — слышится эхо признания самого Вергилия в бессилии поэзии (история Орфея в IV «Георгике»): «Эвридика, Эвридика, Эвридика». Так темный эрос Дидоны ретроспективно преображен в освобождение, связанное с возвращением Беатриче, а вечность политического порядка соответствует, наконец, личному бессмертию воскресения, поэзия осиливает Смерть, и впервые в поэме Пилигрим называется тем именем, которым его зовет Беатриче: «Дант!»» (из письма к автору).
Это именование-после-очищения, однако, остается последним в данном случае наследственным элементом, ибо каждый мастер пост-Просвещения движется не к соучастию-с-другими, как Данте после этого великого мгновения, но к бытию-с-самим-собой. Аскесис в поэзии Вордсворта, Китса, Браунинга, Уитмена, Йейтса и Стивенса (возьмем лишь некоторых из современных значительных поэтов) неизбежно оказывается пропорцией ревизии, завершающейся на грани солипсизма. Я рассмотрю этих поэтов, разбив их на пары, — Вордсворт и Китс, Браунинг и Иейтс, Уитмен и Стивенс; в каждом случае живший ранее поэт — это и предшественник, и. наследник общего для обоих поэтов предшественника: Мильтона, Шелли и Эмерсона соответственно.
Рассмотрим большой фрагмент «Дома, в Грасмере» Вордсворта:
…В те дни, еще малыш невинный, с сердцем,
Желавшим вовсе не капризов нежных,
Я жил (что слишком хорошо я помню)
Страстями, и желаньями слепыми,
И побужденьями дикарского инстинкта,
И наслаждением. Ничто в то время
Мне не было так близко, так сродни,
Как все, толкавшее на безрассудства:
Глубокий пруд, высокие деревья,
Ущелий тьма, скалистые утесы,
Руины башен — там стоял, читая,
В глазах запрет читая, не повиновался
Порой делами, но всегда в душе.
С порывами, которые едва ли
Превзойдены по силе, я внимал
Рассказам об опасностях, навстречу
Которым устремляются герои,
Рассказам об отчаянных шагах
Загадочных, с неведомою целью,
Скитальцев иль избранников судьбы,
Что ради славы противостояли
Толпе людей с оружием в руках.
Что ж, ныне не могу читать Сказанье
О кораблях, соединенных битвой
И борющихся до конца, но благодарен
Сильней, чем должен бы мудрец; желаю,
Тревожусь, и пылаю, и борюсь,
И вот уже в душе не здесь, а там.
Меня Природа обратила ныне
К спокойствию или к иным волненьям;
Со мною обойдясь, как бы с потоком,
Питомцем гор, Природой проведенным
Спокойными лугами и узнавшим
Свои победу, ликованье, силу,
Свой вечный путь скорбей и благодати.
А что тайком представлено Природой,
Одобрил Разум: и свободный Голос
Сказал: смягчись же, кротости поверив,
Твои в том будут слава и удача.
Не бойся, даже если мне ты веришь,
Желания одушевлений, исходящих
От яростных врагов, с которыми сраженье
Затеять надо и победой завершить,
Несброшенных оков, неведомого мрака —
Все, что тебя воспламеняло в детстве:
Любовь, презренье, поиски без страха —
Все это выживет, хоть изменилось
Предназначение его, все выживет,
Не в силах умереть.
Прощайте же, Мечты Воителя, прощайте,
Стремления души, что мне казались
Не меньшим побужденьем, чем Причина
Свобода грозная, прощай,
Надежда давняя моя: наполнить
Трубу героя воздыханьем Музы!
Этот аскесис переполняет Вордсворта, который мог бы стать и еще более великим поэтом, более экстериоризированным создателем, обладающим предметом за пределами своей субъективности. Невероятное сокращение сделало Вордсворта изобретателем современной поэзии, которую, в конце концов, мы можем назвать умалением того, чем она является, или, скажем прямо: современная поэзия (романтизм) — это результат самой изумительной сублимации воображения из тех, которые суждено было претерпеть западной поэзии от Гомера до Мильтона. Вордсворт несчастлив, празднуя не просто десексуализацию, но подлинную утрату всего, «что тебя воспламеняло в детстве:/Любовь, презренье, поиски без страха». Его вера заключалась в том, что все эти желания, все это «выживет, хоть изменилось / Предназначение его, все выживет», но прошло немного времени, и его поэзия перестала подкреплять его веру.
В «Дома, в Грасмере» Вордсворт пытается получить ожидаемое воздаяние за эту сублимацию непосредственно в следующей и завершающей строфе фрагмента, ставшего прославленным «проспектом» «Прогулки». Здесь аскесис вскрывается в своем полном объеме, редуцируя как Мильтона, так и Вордсворта. И здесь же открывается глубочайшее наваждение Вордсворта, чудовищно сильного поэта:
…что Песнь моя
Звезде подобна, может воссиять,
Влиянье благосклонно проливая,
Храня себя от действия дурного,
От изменений тех, что расширяют
Власть надо всем подлунным миром!
В сонете, написанном двумя годами ранее и адресованном Мильтону, предшественник описывается Вордсвортом так же, как и здесь:
С душой, как одинокая звезда,
И речью, словно гул стихии водной,
Как небо чист, могучий и свободный…
В таком случае молитва должна стать влиянием, а не быть под влиянием, а предшественника следует прославлять за то, что он был тем, чем последователь стал. Очищающая изоляция последователя теперь изолирует также и Мильтона, и, утверждая, что одолел Мильтона, утверждаешь, что одолел себя. Вордсворт, искусство которого зависит от постижения читателем того, что отношение с внешними «я» и пейзажами все же возможно, великий мастер отчуждать другие «я» и любые пейзажи от себя. Этот целитель исцеляет только им самим нанесенные раны.