Страна Печалия
Шрифт:
— Вера наша православная к смирению призывает, — говорил он, оглаживая одной рукой пушистую русую бородку, — к покорности. В Писании как сказано: не создай кумира себе, а поклоняйся единому Богу. Разве не по этому закону мы живем? И что такого нового патриарх предложил? Троеперстие, которым братья наши, греки, себя осеняют? Или как идти правильно: посолонь или наоборот? А то и совсем смешно: сколько раз «аллилуйя» кричать?! Да я хоть сто раз крикну, коль на пользу! Что изменится? Аллилуйя, она аллилуйя и есть. И скажи мне теперь, мил-человек, почему ты новые эти правила в обрядах наших признать не хочешь? Вот если бы патриарх заменил крест на полумесяц, скажем, или триединство Божье отверг, тогда другое дело, отвернулись бы все от него, решили, что он умом тронулся. А тут
Чем дальше Аввакум слушал настоятеля, тем больше понимал, что не удастся ему обрести в нем своего сторонника. К тому же, если разобраться, тот был по-своему прав. Действительно, патриаршие нововведения были утверждены архиерейским собором, и только новый собор мог отменить это решение. Но вряд ли такое случится, пока на патриаршем престоле находится ненавистный Никон, а как раз против него и собирал своих сторонников Аввакум.
Он твердо верил, что если доказать царю греховность и неправомерность перемен, «новин», как он их называл, то тот найдет способ сменить Никона на другого, более уступчивого.
Но пока что Аввакуму оставалось лишь раз за разом выслушивать упреки в своем неповиновении патриаршей власти. И будь на его месте кто другой, то давно бы уже смирился со своей участью, покаялся, и наверняка его вернули бы обратно в Москву, о чем он более всего желал. Но не таков был протопоп Аввакум, который видел себя если не предтечей, объявившем о скором приходе антихристове, то бичом Божьим, для которого все равны: и царь, и патриарх. И, тем более, простое духовенство, если они противились его словам. Раз и навсегда решил он идти наперекор новинам тем, пока не докажет правоту свою и не разубедит всех и вся в истинности и правильности своих воззрений.
— Хорошо говоришь, батюшка, — негромко выдохнул он, — так бы и слушал речи твои сладкие. Но только не понимаешь ты того, что, поступившись малым, лишишься большего. Знаешь, как в народе говорят: хватилась Настя, когда ворота настежь. Да поздно было. Лисица к курочке исподволь крадется, а та и не замечает, что жить ей совсем чуть осталось. И Никон, я тебе говорю, такой же хитрец, подманивает вас, успокаивает, собором пугает, а там, в скором времени, сбудется все, о чем ты сказал только что: и крест православный с церквей снимут, и молитвенники поменяют, а самое главное, святость наша пропадет. Тогда, как ты говоришь, хоть тысячу раз аллилуйя прокричи, а не поможет, не спасешься.
Аввакум на какое-то время прервался и, тяжело дыша, утер ладонью покрывшийся испариной лоб. В маленькой сторожке было сильно натоплено, и спертый воздух расслаблял, вызывая вялость и истому. Чуть передохнув, он продолжил:
— Знаешь, как татары раньше нашего брата в полон брали? Вижу, не догадываешься. Это они поначалу на Русь налетели всем скопом, кого поубивали, кого к себе угнали, а потом они совсем иначе себя вести стали. Вроде бы живи как хочешь, но каждый год главный наш князь должен был в Орду за грамотой приезжать, покорность свою им выказать, власть их поганую признать. А потом уже не они, а он с народа дань собирал и к татарам отправлял. И что из всего этого вышло? Вроде как не под татарами жили, а дань им платили. Чуешь? Вот и антихрист не сам по себе явился, а нашел людей, которые над нами поставлены и потихоньку-помаленьку начали они нас к нему приманивать, приваживать. А народ темный того не понимает, ему любой поп — батька, лишь бы пел складно. Потому и веду с тобой речь, что должен ты понять все и воспротивиться тому, что ныне творится в земле Русской. Но вижу не по плечу тебе такое дело, а потому прости покорно, что время отнял, пойду, однако.
Отец Григорий, казалось, только и ждал этого и согласно закивал головой.
— Пойди, пойди, батюшка Аввакум, вижу, уморился от беседы нашей. Правильно сказал, не по плечу мне этакая ноша,
Но Аввакум не спешил уходить. Не привык он заканчивать спор, не добившись своего, не высказавшись до конца. Потому он приподнялся с лавки и, перегнувшись через стол, схватил рукой крест, висевший на груди у отца Григория, потянул его на себя. Тот не на шутку перепугался и завопил что есть мочи:
— Не трогай своими лапами крест святой, не тобой даденный! Кыш, кыш от меня! Сгинь, нечистая сила!
— Это точно, не я на тебя крест надевал, но снять запросто могу. Зачем тебе крест, на котором Спаситель наш распят был?! Продался ты с потрохами за краюху хлеба ситного и забыл, кому служишь. Если бы ты Христу служил, то не побоялся бы за веру православную грудью встать, а так грош тебе цена в базарный день. Чего с тобой говорить, когда молебен пет, а толку нет. — С этими словами он с силой рванул крест, отчего цепочка лопнула на шее настоятеля, и, подойдя к печи, осторожно положил его на тлеющие в загнетке красные угли. — Пущай полежит, в огне очистится от неправды твоей. Скажи спасибо, что тебя самого в печь не засунул. Противно мне вяканье твое слушать. Тьфу! Живи, как хочешь, авось когда и поймешь что, да поздно будет. — И с этими словами вышел из сторожки, оставив дверь открытой настежь.
Когда отец Григорий остался один, то он тут же кинулся к печи, схватился за крест, но тот успел накалиться и обжег ему пальцы. Он закрутился на одной ноге, размахивая обожженной рукой, выскочил на улицу, сунул пальцы в снег и стоял так, пока их темноты к нему не подошел сторож.
— Потеряли чего? — спросил он, в изумлении глядя на склонившегося над сугробом настоятеля.
— А и сам не пойму, — ответил тот. — Знаешь, как бывает, бежал от волка, а попал под медведя, не приведи господи.
— Где это вы медведя-то видели? — недоверчиво закрутил головой по сторонам сторож. — Медведи спят еще, рано им вставать, срок не пришел.
— Нашелся такой, что и сам покою не знает и других тревожит. Но и на него управа сыщется, упрячут его в такую берлогу, откуда ему выхода долго не будет.
Вот, вы умышляли против меня
зло; но Бог обратил это в добро,
чтобы сделать то, что теперь есть…
Как и предполагал Аввакум, слухи о его стычках с местными батюшками быстро разнеслись по городу, что не замедлило сказаться на отношении к нему тобольских жителей. Если раньше он беспрепятственно шел по городу на службу или по иным надобностям, и на него мало кто обращал внимание, то теперь встречные еще издали, едва завидев его, переходили на другую сторону улицы, а то вовсе поворачивались спиной и так стояли, дожидаясь, когда он пройдет мимо.
По испуганным, а иногда и насупленным лицам он понимал, что молва о нем достигла едва ли не каждого дома, и почитателей ему это отнюдь не прибавило. Но он, давно привыкший к подобному, подбадривал себя тем, что далеко не каждый смертный способен познать истину и отличить праведника от грешника, и принимал подобное отношение к своей особе как должное. А потому, когда ощущал на себе чей-то неприязненный взгляд, то лишь выше поднимал голову и, не прибавляя шага, проходил мимо, постукивая резным посохом, словно предупреждая всех стуком этим о чем-то важном, но не для всех понятном.