Страна Печалия
Шрифт:
— Каково служится, отец Григорий?
Тот пристально взглянул на него и, судя по всему, узнал, но не подал виду, ответил:
— Служим, как должно. А что не так?
— Все так, если не считать, что скоро ничего от службы нашей не останется и на обряды латинские перейдем, а там и креститься по-ихнему заставят.
Мимо них проходили задержавшиеся после службы две степенные старушки, поддерживающие одна другую под руку, в темных шалях, которыми они закрывались от пронизывающего ветра. Они поклонились настоятелю, одна из них задержала свой взгляд на Аввакуме, словно намереваясь что-то спросить, но потом все так же степенно проковыляли меж снежных сугробов к стоящим поблизости домишкам. Отец Григорий посмотрел им вслед и будто вспомнил что, хмыкнул, и, прочистив голос, осторожно спросил:
— Откуда то известно? Неужто веру нашу изначальную захочет кто на латинскую поменять? Хотя имеются у меня сомнения, все ли правильно делаем…
— Так и я о том же, — подхватил Аввакум. — Видится мне, что это лишь начало, а дальше может и худшее случиться, и не миновать нам тогда латинства. Точно говорю…
— Зайдемте в дом, а то негоже на ветру стоять, там и поговорим спокойно, если ты, мил-человек, за этим пришел. — И он повел Аввакума к небольшой сторожке у входа в храм, где жил отставленный от службы казак, исполняющий обязанности сторожа.
Сторожка оказалась тесной, с низким потолком и тусклым оконцам. Сторож вскочил навстречу настоятелю, и тот, чтоб избежать лишних ушей, отправил его наносить дров для церковных печей, а сам опустился на лавку у стены, предложив Аввакуму устроиться напротив. Когда сторож, торопливо собравшись, ушел, то отец Григорий спросил Аввакума:
— Что-то обличье мне твое знакомо, вроде как встречались. Давно ли в Тобольске?
Аввакум хотел было назваться приезжим, но тут же передумал, решив, что это не только ничего не даст, но и приведет к недоверию, а потому без всякого смущения заявил:
— Да, я приезжий, но перед тем побывал в избе съезжей. Вот за веру свою, за убеждения здесь и оказался.
— Ты никак тот самый протопоп, что с Москвы прислан?
— Он и есть. Тот самый…
— Не думал, что заглянешь в наш храм. Говорят о тебе всякое, будто народ склоняешь к непослушанию и сам все никак не уймешься.
— Такой уж, видно, неуемный уродился, — со смехом отозвался Аввакум, хотя слова настоятеля больно задели его самолюбие, и хотелось ответить дерзко, но из прошлых своих бесед хорошо знал, чем это для него закончится.
— Тогда рассказывай, с чем пришел, я послушаю, а потом уж и свое суждение вынесу.
— А чего говорить, когда Русь нашу матушку окаянный Никон захомутал, словно девку блудную, и пытается самого святого всех нас лишить, заставить молиться по-новому, а это и глупый поймет, к чему приведет. У вас в Тобольске, как погляжу, тишь да гладь, но только благодати Божьей как есть не видно. Признали патриаршие указки?
— Как же не признать, он патриарх, а мы кто в сравнении с ним? С теми, кто не признает, сам знаешь, что бывает. Ты говори, говори, чего сказать хотел, чую, не только с этим пришел.
— И скажу. — Аввакум свел брови на переносье и, не мигая, смотрел в глаза собеседнику, который, не выдержав его взгляда, слегка смутился и отвел взгляд, словно признал себя в чем-то виновным. — Известно ли тебе, что на Москве не все подчинились указкам Никоновым, есть и такие, кто не пожелал веру менять…
— И где же они теперь? — лукаво поинтересовался отец Григорий. — Мы хоть и в Сибири живем, далеконько от Москвы, но кое-что о делах тех наслышаны. Знаю, что особо несогласных разослали кого куда. Кто-то и мимо нас проезжал, сказывали мне о том.
— Страшно, небось? — с усмешкой спросил его Аввакум. Он все так же не сводил глаз с лица настоятеля, отчего тому было как-то не по себе, и он начал ерзать на лавке, словно взгляд протопопа обжигал его.
— Чего нам боятся? Мы люди маленькие, против власти зла не держим, живем смиренно, на нас обижаться нечего.
— Власть-то она власть, но и ты не карась! — перешел на скомороший тон Аввакум. — Ты, как погляжу, норовишь всем угодить, а так в жизни не бывает. Всё одно когда-то выбирать придется, с кем ты есть на самом деле. Так что решай, будешь ли и дальше по чьим-то указкам жить или своим умом обойдешься. Знаю я, что многие твои прихожане совсем на службу ходить перестали, затаились по домам и там молятся. Негоже это. Вот если бы ты всенародно объявил, что ничего в старинных обрядах менять не собираешься, то, думается, все бы они обратно возвернулись. А так недолго и весь приход развалить, разбегутся людишки кто куда.
— До этого дело не дойдет, — отмахнулся, как от назойливой мухи, отец Григорий. — Куда им деваться-то? Они с рождения все к моему храму приписаны, в другой приход их не примут, а коль на исповедь ходить не станут, то только неприятностей себе наживут. Покочевряжатся малость, да и вернутся.
— Не верится мне, что так будет, — не сдавался Аввакум. — Русский человек, он хоть и в великом терпении привык жить безропотно, но и у него когда-то терпение это кончится. А тогда, сам знаешь, что начнется. Не довести бы до греха народ православный, большая беда из всего этого выйти может.
— Ты мне, батюшка Аввакум, вот что скажи, тебе-то какое дело до прихода моего? Или тебе своих хлопот мало? И без этого, как погляжу, натерпелся. Вместо Москвы тебя вон куда на службу определили. У нас тут хоть и не край земли, но все одно далековато от царских хором. И, думается мне, милость царская на том к тебе кончилась.
Отец Григорий внимательно посмотрел на протопопа, которого, если не обидели, то наверняка задели его слова, потому тот весь напрягся, набычился, но пока что молчал, обдумывая ответ.
— А ты вместо того, чтоб покаяться да ладом прощение испросить, этакие слова говоришь, — продолжил горячо спор отец Григорий. — И меня к тому же склоняешь. Объясни, к чему клонишь? Ты ведь меня зовешь супротив властей подняться, на бунт подбиваешь, не по-божески это. Раз патриарх повелел церковную службу поменять, то так тому и быть.
Настоятель казалось, обрел былую уверенность и смело вступил в спор с Аввакумом, и теперь уже он пытался переубедить его, приводя один за другим веские доводы в свою пользу.