Страна Печалия
Шрифт:
В любом случае в короткий срок Аввакум стал для всех фигурой загадочной, крамольной, едва ли не еретиком. И потому заводить с ним дружбу, и даже подходить под благословение считалось опасным, словно от него, как от прокаженного, исходила страшная угроза неминуемой смерти.
Лишь нищие, которые, то ли по незнанию, то ли от вселенской безысходности, притупляющей боязнь греха и смерти, льнули к нему в надежде на щедрое подаяние. Если в Москве, где у протопопа водились лишние денежки, он обычно щедро одаривал калек и убогих, то здесь, в Тобольске, не имел среди прихожан солидной паствы, и по скудности своих доходов не мог одаривать всех и каждого. Потому он нашел способ, как не ударить в грязь лицом и не нарушать извечный завет безотказного подаяния алчущим милостыни. И когда к нему по выходу из храма после службы бросалось сразу несколько человек, то он доставал заранее припасенные мелкие монеты и швырял их в снег под ноги просящим. Те, сбивая друг друга, сшибаясь лбами, разрывали посиневшими руками снежный покров и, пока продолжались поиски, Аввакум был уже далеко от них и шел с гордо поднятой головой, не оборачиваясь на крики об очередном подаянии.
…Незадолго до Крещения Господня, закончив службу, он, как обычно, сошел с церковной паперти и уже было миновал привычное скопление закутанных в дерюги бездомных бродяг, растянувшихся редкой цепью вдоль плохо почищенной дорожки, ведущей к выходу за церковную ограду, как вдруг у самых ворот его остановило чье-то причитание. Глянув в ту сторону, он увидел сидящего прямо на снегу полуголого человека с перекинутыми крест-накрест поперек обнаженных плеч цепями.
На голове у него не было даже шапки, а вместо нее он был закутан в бабский платок, из-под которого выбивались пряди спутанных жиденьких волос. Он, казалось, не ощущал холода и широко улыбался, глядя снизу вверх на остановившегося перед ним протопопа, продолжая бессвязно что-то бормотать посиневшими от холода, бескровными губами. Более всего Аввакума поразили его глаза, в которых, казалось бы, отражалось затянутое тучами небо, отчего нельзя было разобрать не только их цвет, но и понять, куда и на кого они направлены.
Завороженный этим, Аввакум склонился чуть ниже, пытаясь разглядеть того повнимательнее, и только вглядевшись, понял, что перед ним слепой: из широко открытых глазниц на него уставились отталкивающего вида бельма. Он испуганно отшатнулся, но, оглянувшись, увидел, что неожиданно его обступила непонятно откуда взявшаяся толпа из нескольких десятков человек. Они словно ждали, как поведет себя протопоп, и тот, не зная, стоит ли пройти мимо или завести разговор с калекой, вынул из кошеля мелкую монетку и вложил ее в ладонь слепого. Но тот вместо благодарности отдернул свою руку, замахал ею и, раскрыв беззубый рот, громко запричитал:
— Не надо, не надо, батюшка Аввакум! Не трогай меня, несчастного! Жжет твоя монетка, ой как жжет, горяча больно!
Протопопа поразило уже одно то, что слепой признал его, и даже назвал по имени. Он глянул вокруг, прикидывая, кто мог сообщить тому о его приближении. Но калека сидел в снегу отдельно от толпы, собравшейся за спиной Аввакума и, выходило, каким-то непонятным образом сам понял, кто находится перед ним. Но более всего на протопопа подействовало обвинение в том, что монета оказалась якобы горячей. Ему вспомнился крест отца Григория, который он бросил на раскаленные угли… Но как слепец мог узнать и про это?!
И тут протопопа осенило: «Юродивый…» Ему сделалось как-то не по себе, поскольку он не ожидал, что и здесь, в далекой Сибири, могут оказаться люди, осененные Божьим вдохновением древнего провидчества. Не сразу поверив в это, он в очередной раз глянул назад и увидел, что мужики и женщины истово крестились и низко кланялись в сторону слепого и все, как один, негромко просили:
— Помолись за нас, святой человек Илья!
К слепому подошла поближе опирающаяся на кривую палку старуха и дала тому медный грош, а потом, с трудом наклонившись, поцеловала его в голову.
— Хорошая монетка, хорошая, не горячая, — нараспев заговорил тот, пряча подаяние за пазуху, — а вот батюшка Аввакум не хочет, чтоб я его денежку у себя держал, потому горячую дал. Ой, больно мне, ой как больно слепому Ильюше. — И он начал изо всех сил дуть на якобы обожженную руку.
— Почему ты так говоришь? — Аввакум наконец обрел дар речи и решил принародно пристыдить слепого. — Другие берут — и ничего, а ты вот решил меня обвинить непонятно в чем. Нехорошо, братец, напраслину возводить на невиновного. Скажи, что пошутил.
— Это ты, батюшка, с людьми шутки шутишь, зовешь нас в пламень огненную, в печь дьявольскую. А народ-то не желает туда лезть, не желает. Ты уж сам в нее запрыгни, да и грейся, сколько пожелаешь, а нас за собой не зови.
— О какой печи ты говоришь? — взвился Аввакум. — Где ты ее видел… — И тут же осекся, поняв, что сказал лишнее.
— Правильно сказал, видел Ильюша печь, а в ней огонь горит неугасимый. И сейчас ее вижу. А вот тебя нет, потому что ты как есть черный, и лучше, чтоб тебя никто не видел.
— Да как ты можешь что-то видеть? — не выдержал протопоп, уже догадавшись, чем закончится их спор с калекой, которого местные жители почитали, словно святого. — Ты и света божьего не видишь, а сидишь тут, придуриваешься, будто чего-то там тебе мерещится, — решил он стоять на своем и разоблачить калеку, выдававшего себя за юродивого.
— То в храме свет от свечи, а в душе от молитвы. Молюсь истово, а потому Господь сподобил меня видеть без глаз то, что другим не дано. Всех вижу, а тебя нет, мертвый ты поскольку. Как есть — мертвый… — И он тихо заплакал. — Жалко мне тебя, бедненького. И деток всех твоих жалко и матушку, которая претерпит муки великие за тебя, окаянного. Плачьте, люди, — громко обратился он ко всем, словно и вправду видел собравшуюся вокруг них толпу.
И люди, откликнувшись на его призыв, громко зарыдали, а старуха, только что подходившая к слепому, протяжно завыла, словно по покойнику. Аввакум вгляделся в их лица и с удивлением отметил, что плачут они и голосят всерьез, не придуриваясь, и не для видимости. У многих по щекам катились слезы, а какой-то плохо одетый мужик и вовсе рвал на себе волосы, а потом рванул ворот рубахи, обнажил впалую грудь и начал царапать ее грязными, потрескавшимися во многих местах ногтями. Это зрелище было для Аввакума так отвратительно, что ему захотелось убежать, спрятаться и никого вокруг себя не видеть.
«Что же это, — подумал он, — никак они обо мне плачут… Хоронят… Живого хоронят! Да что же они делают?! Разве можно так поступать? Не по закону это, не по-людски, не по-божески. Срам-то какой! Живого отпевать!»
— Замолчите!!! — закричал он в толпу. — Не гневите Бога!!! Кого вы слушаете? Это не он говорит, а бес в него вселился и глаголет устами несчастного! Изыди! Изыди, нечистая сила!!! Свят, свят, свят!
Но его никто не слушал, а, задрав головы кверху, смотрели куда-то в небо, будто бы душа его уже отлетела и витала над ними.