Страна Печалия
Шрифт:
Тогда Аввакум наклонился к самому уху слепого и закричал, чтоб пересилить доносящиеся отовсюду рыдания:
— Прекрати это, а то отлучу тебя, несчастного, от храма Божьего. Прямо сейчас и отлучу, если не остановишь народ.
— От какого храма ты меня отлучить хочешь, батюшка? — смиренно спросил тот, вращая бельмами.
— Сам знаешь, от какого. От Святой Церкви отлучу за лукавство твое.
— То ты у нас — самый лукавый дух и есть. Людей на погибель зовешь, в геенну огненную. Ты сам-то когда в храме был? — задал он совсем неожиданный вопрос.
— Прямо сейчас из храма вышел, — растерявшись, отвечал ему Аввакум, словно перед ним
— То тебе только кажется, что ты был в храме Божьем. Может, телеса твои и были там, но душа в ином мире витает, заблудилась совсем, и уже не видать ее, не вернется обратно. И то, что ты службой называешь, совсем не служба Господня, а игрище бесовское. От тебя и сейчас еще серой воняет, а не ладаном, как ты думаешь. Ой, как несет! Мочи нет никакой терпеть, отойди от меня, а то задохнусь от бесовской вони! Уйди! Уйди! — начал он отмахиваться обеими руками от протопопа.
— Ах, вот ты как! — закричал Аввакум. — Да я тебя сейчас на чистую воду выведу, айда со мной, проверю, кто ты есть такой! — И он схватил слепого за шиворот, силясь поднять того и поставить на ноги. Но вдруг увидел, что на месте ног у того были лишь короткие култышки, замотанные в опушенное снегом тряпье.
— Не трожь святого человека! — послышался сзади грубый голос, и чья-то сильная рука треснула его по затылку. Он обернулся и увидел мужика, что только что рвал на себе рубаху и громко рыдал. Теперь же на протопопа смотрели налитые кровью, ненавидящие его глаза. Не на шутку испугавшись, он отскочил в сторону, и кто-то тут же больно ткнул его кулаком под ребра, а вслед за тем на него посыпались крепкие затрещины.
— Бей оборотня! Бей мертвяка! — закричала толпа и поперла на него, норовя уронить и затоптать, выбить из него живой дух, чтоб он действительно стал мертвым, каким они его мгновение назад и считали.
Аввакуму не оставалось ничего другого, как броситься наутек в сторону недавно оставленного им храма и там закрыться. Но толпа не успокоилась и долго еще ломилась в дверь, выкрикивала угрозы, грозилась поджечь церковь. Не желая искушать судьбу, он прошел в ризницу и лег там на лавку, принялся тихо про себя молиться и так уснул. Но среди ночи он несколько раз просыпался, вздрагивал, натыкаясь руками на незнакомые предметы, и ему порой начинало казаться, что, может, он и впрямь умер, но потом успокаивался и вновь засыпал, тяжело дыша и постанывая.
Прошел без малого месяц, и за это время Аввакум со своим причтом участвовал в крестном ходе «на Иордань», проводимом на Иртыше, где он первым из присутствующих опустил напрестольный крест в студеную речную воду. Во время трапезы в архиерейском доме, куда наместники владыки созвали все городское духовенство, протопопа посадили по правую руку от Григория Черткова, который и возглавлял застолье. Они быстро нашли общих московских знакомых, вспомнили, как проходили праздники в кремлевских палатах, где Чертков не единожды присутствовал, находясь в свите прежнего патриарха. Но долго поговорить им не удалось ввиду того, что приказной был вынужден вскоре уйти, сославшись на свои срочные дела. Вслед за ним покинул застолье и Аввакум, стремясь быстрее попасть домой, где его дожидалось за праздничным столом все семейство.
Через несколько дней Аввакум обратился к Ивану Струне с просьбой дать ему подводу для поездки в село Абалак, куда он давно уже хотел
— Надолго ль поедешь?
Аввакум прикинул, что если до Абалака больше двадцати верст, то день уйдет на поездку туда и столько же в обратную сторону, а возможно, еще заночевать где придется, о чем и сообщил дьяку. Тот некоторое время молчал, словно ожидал еще каких-то объяснений, а потом решительно ответил:
— Не могу. Кони как есть все в работе, ищи для поездки кого со стороны.
Аввакум, конечно, ожидал подобного оборота, но сейчас, глядя на тщедушного приказного, который, развалившись в кресле, смотрел на протопопа с видимым превосходством, не скрывая того, в нем закипела злоба, и, не особо сдерживая себя, заявил:
— Ты, сукин сын, поостерегся бы так со мной разговаривать, а то не ровен час…
Он не договорил, понимая, что и без того сказанул лишнего, и готовился встать, чтоб уйти, но Иван Струна, словно какой силой подброшенный с кресла, вскочил, кинулся протопопу наперерез и, злобно шипя, выкрикнул:
— Чего, а то?! Договаривай, коль начал.
— А то худо тебе будет, — ответил протопоп с высоты своего роста, глядя на Струну, — укорочу власть твою, не посмотрю, что владыка тебя за главного оставил. Ты мне не указчик, меня люди и поглавней тебя слушали и не перечили, ишь, пожалел лошаденку дать для благого дела. Обращусь к воеводе, у него кони подобрей ваших, архиерейских будут, тот не откажет.
— Больно ты воеводе нужен, у него и без тебя дел хватает. А мне не смей грозить. Не думай, что коль владыка тебя милостиво принял, то тебе все позволено. Шалишь, я на тебя управу мигом найду. Видали мы таких…
— Ищи, коль сыщешь чего, — с этими словами Аввакум одним движением отодвинул стоящего перед ним приказного и вышел.
…На улице густо валил снег, несмотря на это, тоболяки все так же, не обращая никакого внимания на непролазные сугробы, спешили каждый по своим делам, и им не было никакого дела до идущего навстречу батюшки. А Аввакум брел посреди дороги, не слыша окриков обгонявших его возниц, и с горечью думал, что в очередной раз совершенно зря ввязался в ссору, которой вполне можно было избежать.
Ему вспомнилось, как много лет назад у себя на родине он не поладил с прихожанами, отказавшимися собирать деньги на ремонт сельского приходского храма. В результате ссора эта закончилась для него печально, и он вынужден был, оставив жену с сыном, тайно бежать в Москву. Обратно в родные места он уже не вернулся и выписал в столицу Марковну вместе со своим первенцем.
Жизнь, словно в насмешку, сталкивала его с людьми, поладить с которыми он никак не мог: не дослушав до конца, начинал спорить, возражать, потом все больше распалялся, забыв о христианском смирении, к которому сам же и призывал. В иные минуты он был готов вступить в единоборство со всем белым светом, если считал, что правда на его стороне. При этом ему было неважно, кто перед ним, простой ли мужик или сам патриарх, стоило лишь услышать слово, направленное против его собственных убеждений. Тут же внутри него все вскипало, словно захлестывало горячей волной, забывались уроки прошлого, и сколько бы потом он ни каялся, ни винил себя, но в самый что ни на есть критический момент не мог совладать с собой и поступить разумно.