Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Шрифт:
Но в один из теплых солнечных дней октября к нему пришел американец, который знал о нем все…
— Послушай, Сонода, — прервал его размышления Фуруя. — Мне нужно знать, чего от тебя хотят американцы. И не вздумай крутить. Со мной это не пройдет.
Резкие, короткие фразы хлестнули Сонода как плетью. Сонода вмиг вспомнил эту командную интонацию, этот приказной тон… Так с рядовыми солдатами разговаривали офицеры лагерной комендатуры. Обращаясь к солдату, ни один из них не считал нужным скрывать своего высокомерия. Оттенок презрения звучал в словах офицера даже в тех случаях, когда он был доволен своим подчиненным. Но уж если солдату случалось провиниться…
Помощник коменданта остановил Сонода в тот момент, когда он шел на встречу с «Крысой», своим постоянным клиентом, который обещал принести хорошие золотые карманные часы с золотой же цепочкой. Взамен «Крыса» просил десять коробок сардин. Консервы Сонода без труда раздобыл накануне и надеялся на выгодную сделку. Он задумался и не успел вовремя заметить помощника коменданта в новенькой, хорошо отглаженной форме.
— Сонода! Ко мне!
Он опрометью бросился к офицеру, придерживая консервные банки под гимнастеркой. Сонода молил бога о том, чтобы помощник коменданта ничего не заметил.
— Что ты здесь делаешь?
— Сменился с поста, господин капитан! Иду на кухню.
Отвечая, он старался не смотреть в лицо офицеру, его глаза уперлись в гладкие бронзовые пуговицы на кителе. Потом опустились вниз: пехотные офицеры носили ботинки с обмотками, но офицеры комендатуры числились по жандармскому ведомству, и им выдавали сапоги. Сапоги у капитана были всегда идеально вычищены.
— На кухню в обратную сторону идти надо, заблудился? — с издевкой сказал капитан. — Я не в первый раз замечаю, что ты вокруг лагеря крутишься. С какой целью, интересно было бы узнать?
Раз спрашивает, значит, ничего не знает, мелькнуло в голове Сонода, есть шанс выкрутиться.
— Господин капитан, я всегда хожу длинным путем.
Однобортный китель Фуруя со стоячим воротником, украшенным жандармскими петлицами черного цвета, и узкими поперечными погонами появился перед самыми глазами Сонода.
— Ты что же, скотина, шутить со мой вздумал? — капитан вдруг заговорил неестественно тихим голосом. — Думаешь, я не подозреваю о твоих делишках?
Его цепкие пальцы схватили выцветший под тропическим солнцем френч Сонода и как следует тряхнули его. На землю посыпались банки с консервами. Капитан отступил на шаг и наотмашь ударил солдата по щеке. У Сонода из носа потекла кровь. Капитан стащил с руки перчатку и озабоченно осмотрел ее: не попала ли кровь на мягкую кожу.
— Твои соотечественники получают рис по карточкам, а ты кормишь деликатесами врагов Японии. За это полагается трибунал, — сказал капитан, удовлетворенный осмотром своей перчатки.
Сонода стоял молча, опустив руки. Для него все было кончено. Трибунал отправит его на фронт — в Бирму или куда-нибудь на острова, откуда нет возврата. Прощай, спокойная, почти счастливая жизнь, открывавшаяся ему в Сингапуре.
— Кому ты это нес? — так же спокойно спросил капитан. — Только не ври.
— «Крысе». Военнопленному, которого называют «Крысой», — поправился Сонода.
— Кто он — англичанин, австралиец?
— Я не знаю, — искренне ответил Сонода.
— Приведешь его ко мне ночью, — приказал капитан. — Но так, чтобы он ни о чем не догадался.
Носком сапога он брезгливо подтолкнул коробку с сардинами, валявшуюся на песке, поближе к Сонода.
— Подбери это.
…Столько лет минуло. Он думал, что все умерло, а стоило появиться этому японцу — и прошлое вновь вернулось. От прошлого нельзя избавиться, со страхом подумал Сонода. Но почему? Зачем им всем понадобилось вспоминать этот лагерь, который погребен под гигантским аэропортом Чанги?
— А что было дальше? — подгонял его Кэндзи Фуруя. Он слушал Сонода с особым интересом.
Стоукер разговаривал с Цюй Линем уже больше двух часов. Секретарь депутата дважды осторожно заглядывал в дверь, но Цюй Лин никак не реагировал на его появление. Секретарь уже отменил несколько важных встреч и теперь говорил посетителям, что, судя по всему, им придется прийти в другой день. Депутат очень занят. Дело государственной важности.
— Вы интеллигентный человек с определенными морально-этическими принципами, переступать через которые не станете. Вы не вступили в отряды «добровольческой армии», не участвовали в работе созданных японцами консультативных советов. Все это, должно быть, так. И все же вы служили этому режиму. Пусть самым безобидным образом — переводя с японского на китайский или малайский и наоборот. Но ведь вы переводили не иностранных ученых или специалистов, которые обычно приезжают в чужую страну с добрыми целями, а офицеров, в том числе жандармских. Разве вы тем самым не соучаствовали в их преступлениях? — говорил Стоукер.
Цюй Лин покачал головой.
— Меня не привлекали к участию в допросах. Повторяю: прямой вины за мной нет. Хотя… В ваших словах есть некая доля правды. Но я же объяснял вам, что не мог отказаться. Они посадили бы в лагерь меня. И еще неизвестно, как бы они поступили с моей семьей. Хотел бы я знать, что бы вы стали делать на моем месте?
Стоукер пожал плечами.
— Полагаю, что служить оккупантам — даже в скромной роли переводчика или официанта в их столовой — не стал.
Цюй Айн тяжело посмотрел на него.
— Каждому из нас легко давать такие клятвы, находясь на безопасном историческом расстоянии от реальных обстоятельств, способных и сломить, и заставить расстаться с иллюзиями в отношении самого себя, и забыть о своих принципах. Хотите я расскажу одну историю?
Стоукер кивнул.
— Это произошло в 1944 году. Меня ночью вызвали в комендатуру. И на машине меня отвезли в Чанги. Ехали молча по тихому и темному ночному городу. Сингапур являл собой тягостно зрелище. Я помнил его светлым и веселым — а тут непроглядная тьма и полная тишина. Город испуганно притих, и только наша машина мчалась по улицам к Чанги.
В первый и последний раз я побывал в Чанги, но была ночь, и я ничего не увидел. Меня провели в штаб. В комнате с плотно завешенными окнами сидел японский офицер с погонами капитана. Он молча кивнул мне на стоявший у стены стул, посмотрел на часы и уткнулся в газету. У меня часов не было, и я не знал, сколько именно пришлось ждать, но полагаю, не менее часа. Потом в дверь постучали. Капитан свернул газету. Заглянул сержант, который привез меня в лагерь, вопросительно посмотрел на капитана. Тот кивнул. В комнату ввели пленного со связанными руками. Сесть ему не разрешили.