Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Шрифт:
Молодой человек, который заговорил со Стоуке-ром, еще сидел в приемной.
— Быстро с тобой разделались, — сказал он не без зависти. — А мне устроили форменный допрос. Но я на него не в обиде. Он-то явно из бывших оперативников, а таким людям аналитики всегда подозрительны.
Они вышли из здания. Стоукер предложил зайти в студенческое кафе. Они сели за дальний столик, чтобы можно было продолжать разговор.
— В ЦРУ работает много выдающихся ученых, которых в наш университет и не заманишь выступать. Это респектабельная работа, ее стыдиться не станешь, — с увлечением рассказывал новый знакомый Стоукера. — Разведка набирает себе людей в лучших учебных заведениях, так что мы с тобой окажемся в прекрасной компании.
—
— Зачислят, — уверенно заявил тот. — Единственное, что меня беспокоит, это дальнейшие перспективы. Если захочешь уйти из ЦРУ, не так уж легко будет найти хорошее местечко — поскольку все вокруг будут считать, что ты по-прежнему на них работаешь.
Он скептически посмотрел на Стоукера.
— Ну, такому, как ты, устроиться всегда легче. В крупных компаниях любят аккуратненьких, благополучных ребят»
Патрик Стоукер, действительно, выглядел так, словно только что сошел со страниц каталога модной одежды: темно-голубой свитер с изображением маленького аллигатора, голубая рубашка, воротничок которой выглядывал на положенные три четверти дюйма из-под свитера, синие брюки, белые носки и туфли на каучуковой подошве.
— Нанимаясь на работу, ты любому нестриженому радикалу можешь дать сто очков вперед. И я тебе скажу — это разумно. Черта с два мне нравятся эти молодчики, воспитанные в студенческих городках. Мне было девятнадцать лет, когда я, накупив рубашек с надписью «Оксфорд», приехал сюда в университет. Причем моему старику пришлось перезаложить ферму, чтобы я мог себе позволить разгуливать по кампусу в таком виде. Я ожидал увидеть пожилых профессоров в твидовых пиджаках, через слово цитирующих Цицерона… Философию нам преподавала какая-то полумексиканка, которая несла нечто несусветное; Цицерон у нее получался «империалистической свиньей» и противником равноправия женщин… Моим соседом по комнате был сумасшедший парень из Айовы, он верил в Будду, не ел мяса и спал на полу. Фасад общежития был залеплен плакатами мифической «Группы американской солидарности», которая требует покончить с апартеидом в США. Почтовый ящик у меня всегда был забит брошюрами, выпущенными никому не известным «Институтом мирных исследований». Университетскую газету я просто не открывал: там писали те же парни, которые до смерти надоели мне своей болтовней в университетских коридорах.
Почему этот парень столь разоткровенничался в тот день, Стоукер так и не понял. Верно, сказалось нервное возбуждение, которое они все тогда испытывали; всю серьезность шага, который они тогда совершили, им предстояло понять много позже, но волнение было сильным — решалась их судьба.
Своего нового знакомого Стоукер увидел потом на курсах подготовки младшего оперативного состава. Встретил он Стоукера довольно сухо или, во всяком случае, безразлично; откровенных разговоров между ними не было, да они и не поощрялись. Стоукер не стал его спрашивать, надеется ли тот по-прежнему на работу в одном из аналитических подразделений, поскольку готовили их для использования в загран-резидентурах ЦРУ. Стоукер — благодаря добрым отношениям с Митчеллом — отправился в Японию, а его знакомый — в Лаос. Он был там в худшие годы, когда приходилось заниматься самой грязной работой. Потом — в качестве утешения — Южная Корея. И как венец карьеры — Сингапур. И только здесь, через тридцать лет после первой встречи, Стоукер узнал его фамилию — Деннисон.
Вечером, когда во всем доме зажгли свет, окна Тао Фану остались темными. В два часа ночи к Иноки присоединился Тэрада. Он прошелся по лабиринту переулков и узких улочек, присматриваясь и прислушиваясь. Из-за дома, в котором обитал Тао Фану, доносились заунывные звуки самодеятельного оркестра.
— Кто-то умер, — вполголоса объяснил Иноки, — и друзья пришли отдать ему дань уважения.
Прямо на улице за небольшими столами сидели человек сорок, ели и пили. Венки были прислонены к стене дома. Рядом стоял гроб, вырезанный из ствола мягкого дерева, и куча каких-то предметов, вырезанных из бумаги.
— Это бумажные копии тех вещей, которые понадобятся умершему, — так же тихо продолжал Иноки: — Бумажные деньги, бумажный дом и даже бумажная машина. Все это сжигается и отправляется с ним в мир духов.
Несколько священнослужителей ритмично двигались, стараясь попасть в такт оркестру. Иностранцу такая шумная церемония показалась бы неуместной в столь трагический час, но, возможно, своим шумом и суетой она прятала пугающую тайну смерти, спасая оставшихся от острой тоски.
Тэрада повернулся к дому Тао Фану.
— Под такой аккомпанемент можно попробовать.
Иноки вошел в уже знакомый подъезд, поднялся на четвертый этаж, тщательно осмотрел коврик, лежавший на полу перед дверью: никаких новых следов. Присев на корточки, Иноки занялся замком. Тэрада привез ему сумку с разнообразным инструментом, но ухищрения мастеров из технического управления исследовательского бюро при кабинете министров не понадобились: замок оказался самым простым. Это даже немного насторожило Иноки: может быть, обитающий в квартире Сунь Чжимо вовсе и не Тао Фану?
Входная дверь и не скрипнула, пропустив Иноки в квартиру. Ночь выдалась светлая, лунная, и, поскольку занавески на окнах отсутствовали, темно в квартире не было. Иноки внимательно прислушался: с улицы неслись звуки оркестра, кто-то разговаривал прямо под окнами. В квартире было тихо.
Иноки медленно двинулся по коридору. Ему приходилось видеть жилища бедняков, но и в них оставалась какая-то мебель. Здесь не было ничего. Пустой коридор, пустые комнаты — одна расшатанная кровать. Но квартира не была необитаемой. По углам комнат валялись какие-то пакеты, сумки, кипы газет. Иноки добрался до кухни. На столике лежали остатки еды, пустые бутылки, из крана тонкой струйкой бежала вода. Иноки нагнулся и вытащил из-под хлипкого столика тяжелую картонную коробку. Ему пришлось включить фонарик, чтобы разобраться с ее содержимым. В исследовательское бюро Иноки пришел, окончив военное училище, и общее представление о взрывном деле у него было. Конечно, в учебном классе им показывали не такие совершенные образцы этого снаряжения — в те годы техническое управление сухопутных «сил самообороны» держало училище на голодном пайке, но полученных знаний тем не менее Иноки хватило: хозяин квартиры держал у себя под столом десяток мощных взрывателей.
Иноки задвинул коробку обратно под стол, спрятал фонарик. Больше ему здесь было нечего делать. Взрыватели были радиоуправляемые: сигнал можно было подать с помощью передатчика, находясь на значительном удалении от места взрыва. Передатчик тоже лежал на дне коробки, все приборы были собраны и готовы к использованию. Иноки озадачила их мощность: с помощью такой аппаратуры можно взорвать небоскреб, военный корабль или мост.
Когда Цюй Айн вдруг заговорил, Стоукер испытал лишь чувство облегчения — торжествовать ему было нечего. Напротив него в темном вольтеровском кресле сидел не считавший себя виновным человек, чью волю Стоукер должен был сломить. Но Цюй Лин говорил совсем не то, что ожидал от него Стоукер.
— Я разделил драму своего поколения. Как и многие мои соотечественники, принужден был поступать в соответствии с обстоятельствами, изменить которые не в силах. Мне не в чем себя винить. Почему вы так жестоки и заставляете меня вспоминать то, что я хотел бы забыть? Почему через столько лет после войны вы не хотите оставить меня в покое? Неужели вы не в состоянии быть милосердным?
— Но вы сотрудничали с оккупантами, — возразил ему Стоукер. — Вы были переводчиком у японцев, а вовсе не узником лагеря, как ваши соотечественники, сражавшиеся с врагом.