Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Шрифт:
— Послушайте, Стоукер, я же при первой нашей встрече объяснил вам, что вы ошиблись, полагая, будто я сидел в Чанги, — устало сказал Цюй Дин. — Через несколько дней после того, как японцы вошли в город, меня вызвали в комендатуру. Спросили, знаю ли я японский. Что я мог им ответить? Если бы я попробовал соврать, дело бы кончилось плохо. По всему городу шли казни… Четыре года я занимался переводами. Но я никогда не принимал участия в чем-либо преступном: ни в расстрелах ни в пытках. У жандармерии были свои переводчики.
— Зачем же вы скрывали, что служили у оккупантов?
— Я ничего не собирался скрывать. Но в Сингапуре никто и никогда не спрашивал меня о временах оккупации. Об этом вообще не любят говорить… А кто-то из иностранных журналистов во время интервью неправильно истолковал мои слова и написал, что я сидел в Чанги.
— Вокруг убивали и унижали людей, вы знали, что происходило в лагерях, особенно в Чанги. И продолжали служить оккупантам…
— Я занимался канцелярской работой, переводил, составлял протоколы, подшивал документы. Конечно, я не принадлежу к героям. От войны у меня остались самые печальные воспоминания. Вот вы пришли ко мне и требуете ответа, считаете виновным в гибели своего отца… Но при чем здесь я? Теперь люди не понимают, что тогда не было выбора. Если ты отказывался служить оккупационным войскам, тебя казнили. Конечно, не так уж приятно обо всем этом вспоминать. Вот почему я предпочитал молчать, не говорил об этом даже детям.
— А что с вами будет, если я представлю журналистам свидетельства вашего коллаборационизма? — спросил Стоукер, глядя Цюй Линю прямо в глаза. Депутат выдержал его взгляд.
— Вы доставите удовольствие моим политическим противникам. Вот, пожалуй, и все. Я не пытаюсь делать хорошую мину при плохой игре. Здесь, в Сингапуре, вы никого не обрадуете своими откровениями. Во-первых, мы не любим, когда иностранцы вмешиваются в наши дела, да еще пытаются учить нас морали и нравственности. Во-вторых, кому охота ворошить прошлое?
С ноября по январь в Сингапуре самый дождливый сезон, внезапные ливни обрушиваются на землю, и от воды нет спасения. Три-четыре раза в месяц по утрам грохочут грозы, здесь их называют «Суматра». Они сопровождаются бешеными порывами ветра, скорость которого достигает ста с лишним километров в час.
«Суматры» были ужасным бедствием для лагеря в Чанги. Ветер срывал крыши с бараков, в которых жили военнопленные, и тогда от ливня не было никакого спасения. Койки, одежда пропитывались водой. И после того как прекращался дождь и стихал ветер, лагерь походил на гигантское болото — вода стояла, переполненная влагой земля отказывалась ее принимать. Измученные недоеданием, малярией и дизентерией военнопленные выползали на солнце сушиться. После каждого такого купания несколько человек, истощенных болезнями, умирали. Особенно широко распространилась дизентерия. Когда военнопленные предложили своими руками навести чистоту вокруг лагеря и заикнулись насчет медикаментов, помощник коменданта капитан Фуруя рассмеялся им в лицо. Он приказал каждому военнопленному ежедневно убивать по двадцать мух. Убитых мух следовало каждое утро демонстрировать дежурному сержанту. Не выполнивший норму, пообещал Фуруя, будет лишен питания. Он стоял широко расставив ноги, рука на мече, разговаривал, не скрывая презрения к британским офицерам, обратившимся к нему с просьбой.
В первый год существования лагеря Фуруя руководил массовыми экзекуциями. Расстрелов он не любил: провинившимся военнопленным отрубали голову или их закалывали штыками. Залитые кровью головы Фуруя приказал развешивать на проволочном ограждении вокруг лагеря. В начале 1944-го Фуруя произвели в капитаны и назначили помощником коменданта лагеря. Он проводил еженедельные обыски в офицерских бараках — когда он находил припрятанную еду, то приказывал тут же скормить ее собакам, которых повсюду водил с собой. Но предметом его поисков было отнюдь не съестное. Дважды за всю историю лагеря военнопленные из невесть где найденных деталей собирали простейшие радиоприемники. Офицеры хранили их в куче тряпья под кроватью. Оба раза, обнаружив радиоприемники, Фуруя приходил в ярость; тех, кто прятал приемники, ждала мучительная смерть. Как считали военнопленные, более всего Фуруя бесился из-за того, что британские офицеры узнают о положении на фронтах, а оно складывалось не в пользу Японии. Фуруя не хотел, чтобы известия о поражении императорской армии и флота поддерживали моральный дух военнопленных.
Смерть от дизентерии он считал вполне подходящим концом для обитателей лагеря Чанги, о чем и сообщил пришедшим к нему офицерам: британскому майору, который, судя по болтавшейся на нем форме, был когда-то плотного сложения, австралийскому капитану и американскому лейтенанту-летчику — просто доходягам. Однако американец посмел нагло возразить Фуруя.
— В Сингапуре не было малярии до прихода японцев. Да и дизентерия, — во всяком случае, среди белых — не относилась к числу распространенных заболеваний. Если вы разрешите нам почистить территорию, мухи исчезнут.
— Я не вижу особой необходимости в заботе о здоровье военнопленных. Пожалуй, наоборот: империя заинтересована в том, чтобы вас осталось как можно меньше. Вас слишком много сдалось в плен, мы не ожидали, что на нас свалится такая обуза. Вы трусы и животные, и обращаться с вами надо как с трусами и животными.
Фуруя повернулся и ушел.
Он и не предполагал, что его слова больно заденут одного из стоявших перед ним офицеров и тем самым повлекут за собой цепочку событий, которым суждено было продолжиться через много лет после войны…
Лейтенант Мэтью Стоукер, вернувшись к себе в барак, отозвал в сторону второго американского летчика — Митчелла. Тот неохотно оторвался от дела: вместе с соседом они очищали кровать от клопов.
— Ну что? — равнодушно спросил Митчелл. Он с самого начала не верил в то, что обращение к японцам даст какой-то результат. Сам он ничем не болел и, хотя сильно похудел, чувствовал себя вполне уверенно.
— Эта сволочь сказала, что мы трусы, — сквозь зубы выдавил Стоукер. — И самое ужасное состоит в том, что ему нечего возразить.
— Брось, — отмахнулся Митчелл. Разговоры на эту тему велись в офицерских бараках Чанги все годы и изрядно ему надоели. Митчелл предпочитал размышления на более практичные темы: о том, где и как раздобыть съестное. По этой части бывший летчик оказался непревзойденным мастером. Он немного подкармливал Мэтью Стоукера. Не столько из человеколюбия и дружеских чувств, сколько из элементарного расчета. В лагере необходимо было иметь друзей — оставшийся в одиночестве погибал. В честности Стоукера Митчелл был уверен.
— Мне нужна твоя помощь, — так же горячо продолжал Стоукер. Митчелл насторожился. — Вернее, твой Сонода может нам помочь.
Сонода — из охраны лагеря — был единственным посредником между пленными и внешним миром. Он обменивал съестное на часы, обручальные кольца, серебряные портсигары. У большинства пленных сохранилась хоть какая-нибудь ценность, но Сонода предпочитал не рисковать: он имел дело только с Митчеллом, через которого получал вещи и передавал еду. Митчелл получал от обеих сторон определенный процент и был всегда сыт. Те, кто был вынужден прибегнуть к его услугам, ненавидели его, но Митчелл не обращал на это внимание. В лагере называли его «Крыса», но и это нисколько не беспокоило его. Он был доволен тем, что у него есть шанс выжить, а что может быть важнее?