Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

Дверь в ограде была разнесена в щепки. Здесь же лежал круглый валун величиной с добрый лошадиный круп. Рядом с камнем – стражник с разбитым черепом: перед этим он, видно, сидел, привалившись к двери.

Я еще раз подивился силе моего воспитанника. Мне бы вряд ли удалось расщепить крепкую дубовую дверь с одного удара, хотя и я сумел бы швырнуть этот камень на расстояние трех-четырех шагов.

Увешанный оружием, Кубати дал мне саблю и мой же кинжал, над украшением которого он трудился в последние дни в мастерской Хилара.

– Как ты меня нашел?

– Халелий

сказал.

– Слуга бедного Аслана-паши?

– Он самый. Хотел предупредить обо всем, да не поспел вовремя. Пришел к Хилару, когда все было кончено.

– Что, что?!

– Их было пятеро, – Кубати тяжело, с затаенной болью вздохнул.

Парень торопливо вел меня по окраинным улочкам к какому-то ему одному известному месту.

– Что с Хиларом? – я сильно забеспокоился.

– Мы сражались. Я не сумел его защитить. Он дрался, как лев. – Бати помолчал, переводя дыхание, и совсем уже по-взрослому добавил:

– Мир праху его…

– Аминь… А эти пятеро?

– Все убиты.

Я не стал расспрашивать его о подробностях. Халелий ждал нас с двумя лошадьми на дороге, ведущей к побережью. Налькут тихонько заржал, увидев своего хозяина. Ночная мгла уже рассеялась, уступая место пока еще робкому предутреннему свету.

В седельных сумках были припасы на дорогу, порох и пули. Халелий снял с себя лук и колчан со стрелами. Это оказался мой любимый лук – он, к счастью, лежал у Хилара. Задушевный друг собирался подновить на нем костяную инкрустацию, да так и…

Халелий, ни слова не говоря, протянул мне ружье – ту самую эржибу, которую я подарил когда-то Аслану. Мне хотелось излить на загадочно-мрачноватого татарина поток благодарственных слов, но он не стал слушать. Круто повернувшись, он поспешил в город.

Я недоуменно посмотрел на Кубати.

– Этот Халелий, – сказал он, – жил одно время в Кабарде. Работал у моего отца конюхом. Меня он узнал сразу, когда мы встретились еще в день приезда в Каффу.

Гак почему он молчал все это время?

– Говорит, что длинный язык укорачивает жизнь.

* * *

До Каффы мы добрались быстро и без приключений. Там сразу продали чужую лошадь и попытались отплыть на первом же корабле, повернутом носом к кавказскому берегу. Огромный толстый грек заломил такую цену, что я чуть не схватился за рукоять кинжала. У нас не было и пятой доли таких денег. Торчать хоть один лишний час на берегу – означало рисковать жизнью. В любое мгновение могла прискакать из Бахчисарая целая орда посланных в погоню стражников.

Жадный кормчий уже поднялся по трапу на борт, чтобы дать приказ к отплытию, как вдруг к нему подошел стоявший на палубе молодой невысокого роста человек в черной черкеске и высокой шапке из черного каракуля. До сих пор, я заметил, он с любопытством наблюдал за нашими препирательствами с толстым греком, а теперь что-то говорил этому борову на ухо. Кормчий удовлетворенно хмыкнул и сделал нам знак рукой.

Молодой человек приветливо улыбнулся:

Поднимайтесь, земляки, на это благословленное аллахом корыто. Я уговорил нашего щедрого хозяина согласиться на ту плату, которую вы ему предлагали.

Раздумывать было нечего.

Вечерний намаз мы совершили уже далеко в открытом море.

Молодой кабардинец (наверное, на год-другой меня моложе) не спрашивал наших имен, но не назвал и своего. Сказал только, что побывал в Турции «из простого любопытства». В Анапе мы расстались с этим очень приятным человеком. Не видал я еще ни у кого таких умных проницательных глаз. Хотел бы еще с ним встретиться. Я думаю, наверное, он просто заплатил греку за наш проезд.

Из Анапы он отправился в Азов, чтобы поговорить зачем-то с русским губернатором по имени Ап-рак-син, а мы с Кубати, не теряя времени даром, как две голодные курицы на зов хозяйки, заторопились сюда, к родным пределам. Вот и все.

ХАБАР ДЕВЯТЫЙ,

убеждающий в глубокомысленной проницательности народных мудрецов, которые считают, что если ты съел

один чесночный зубец,

то можешь смело приканчивать и всю головку,

– запах будет один и тот же

Канболет проснулся с первыми лучами восходящего солнца. Светло и покойно было у него на душе. Вспомнив вчерашний вечер, он улыбнулся. Несколько диен такой жизни, когда Нальжан будет их «чем-нибудь чуточку кормить», и обрастешь жиром подобно тому бычку, которого готовят для праздничного пиршества.

Быстро одевшись, он подошел к Бати, сладко спавшему в той же небольшой гостевой. Канболет тихонько рассмеялся и запел:

Лелай, мой свет, лелай!

Вырастешь большим –

Будешь молодцом!

Добычу отбивай –

Быков и лошадей

Будет тебя ждать

Твой старый аталык.

Его не забывай,

Добычею делись!

Лелай, мой свет, лелай…

При первых словах песенки, которую Канболет пел, умело подделывая свой голос под стариковский, юноша открыл глаза. Сообразив, что над ним поют колыбельную, смутился, укоризненно посмотрел на аталыка и потянулся за своей одеждой.

После простой утренней трапезы – кислое молоко, кусочек сыра, ячменная лепешка – гости в сопровождении Куанча отправились на прогулку в лес.

На поляне, местами изрытой дикими Свиньями, Канболет вырезал крепкую кизиловую дубинку.