Структура момента
Шрифт:
– Спасибо, Танюша.
– Я ласково притронулся к ее руке у локтевого сгиба. Очень благодарен, но...
Она не стала больше уговаривать.
– Ты извини, пожалуйста. Как ужасно получилось!
– Все нормально, - успокоил я ее, - это ты извини.
Маша, отложив карандаш, вдруг встала, подошла к буфету и вытащила из вазы несколько десятирублевок - те самые чиндяйкинские.
– А это что за деньги?
– спросила она, вскинув руку над головой.
– Маша!
– вскрикнула Таня.
– Не смей!
Помрачневший было Толик оживился.
– Маша, эти деньги трогать нельзя!
– сказал он, дурашливо скорчив строгую гримасу.
– Они не для тебя отложены.
Таня, застыв, прижав ладони к щекам, ждала развязки ситуации. Маша продолжала протягивать им деньги.
– Этот ваш Чиндяйкин все равно не приедет, - сказала она торжествующе. Он обманул тетю Олю. Я знаю.
– Маша, замолчи, - шепотом попросила Таня.
– И тетя Оля знает. Два года уже прошло...
– Маша, положи деньги на место, - по возможности строго сказал я, - дети не должны вмешиваться в разговор старших.
– Маша, Маша!
– в отчаянии качала головой Таня, в глазах ее стояли слезы.
– Да что вы на нее напали?!
– вдруг рассердился Толик.
– Права Машка, на кой черт эти гроши там солятся? Оля их не трогает, чтобы разговоров лишних не было. Стыдно ей... А если тихо потратить, она только рада будет.
Маша положила деньги на стол и снова взялась за карандаши.
Помолчали. Толик приосанился, важно повел головой. Ему редко удавалось высказаться, не рассердив окружающих.
– Не знаю, - задумчиво произнесла Таня.
– Может.
– Да ясное же дело.
– Изобразив на лице скуку. Толик удивленно пожал плечами.
– А ты знаешь, он прав, - вдруг решительно сказала Таня.
– Пора кончать с этой историей. Действительно, уже два года прошло. Мы ей подыгрываем, деликатничаем из жалости? И ей же вредим.
– На билет даже ему посылала - все равно не приехал.
– Толик потянулся к деньгам.
– Сколько там осталось?
– Не трогай!
– строго сказала Маша и левой рукой отодвинула деньги подальше.
– Да я не трогаю! Я посчитать хотел!
– обиженно завопил Толик.
– Ты видишь, как грубят?
– повернулся он к Тане.
– Я не грублю, - спокойно возразила Маша, продолжая рисовать.
– Эти деньги для дяди Эдика.
Когда я вышел со двора, Маша, высунувшись из окна, махала мне на прощанье рукой. Таня, следившая за тем, чтобы она не вывалилась наружу, тоже подняла руку.
– Счастливого пути, - кричала Маша, - до скорого возвращения!
Я помахал им в ответ и, круто повернувшись, чуть не налетел на Олю.
– Извини.
– Она улыбнулась; густые лиловые отсветы магазинной рекламы не портили ее грустного клоунского лица с круглыми умными глазами и печально загнутой по краям прорезью рта.
Я тоже извинился; шестьдесят пять рублей, лежавших в правом кармане пиджака, очень стесняли, и поэтому ничего больше я добавить не мог. А надо сказать о деньгах. Но как? Помогла Маша.
– Оля, мы твои деньги дяде Эдику отдали.
– Она собиралась крикнуть еще что-то, но Таня оттащила ее от окна.
– Какие деньги?
– Оля смотрела на меня с растерянным недоумением.
Теперь объяснить было еще сложней, но я все же сделал попытку.
– Извини... Я попросил в долг. А у Тани не было. И Маша... Ну, в общем, мы взяли твои деньги. Те, что в вазе лежали. Они же тебе пока ие нужны? А через месяц я верну... Нигде не мог достать.
– Я полез в карман.
– Вот они... Если...
Она суетливо замахала руками:
– Ну что ты, конечно! Они же давно лежат... Возьми, пожалуйста.
– Спасибо... Мне надо домой слетать срочно.
– Я понимаю... Конечно.
– Она улыбнулась блестящими шоколадно-коричневыми глазами и одобрительно кивнула головой, одновременно произнеся: - Счастливо.
– Спасибо...
Еще улыбка, кивок головы, подрагивающая, как от сдерживаемых рыданий, спина - и Оля исчезла в подъезде. Я механически шагнул следом и остановился. Показалось, что из темноты доносятся приглушенные всхлипывания; я был почти уверен, что слышу плач, но к окну опять прорвалась Маша, и голос ее заглушил все существующие и несуществующие звуки.
– Счастливого пути!.. Счастливого пути!
– истошно кричала она, преодолевая материнский заслон.
На следующий день я в красном картонном сомбреро с нитяной бахромой пел под собственный аккомпанемент на сцене фабричного клуба испанскую песню "Мама, я еще вернусь в наш домик". Сквозь слезы, еле удерживаемые ресницами, набитый зрителями зал был похож на объемную открытку, которую кто-то, забавляясь, выгибал, скручивал, сминал, и я вдруг почувствовал, что уже не могу, не выдерживаю, что вот-вот рухну под тяжестью груза, когда-то добровольно взваленного на себя. Дальше так жить было нельзя; невозможно врать на каждом шагу, думать и чувствовать одно, а вслух говорить прямо противоположное, каждый раз взвешивать сказанное, оценивать собеседника, чтобы определить, насколько ему можно довериться, многое ли он знает о тебе и не продаст ли при первом удобном случае...
Директор пил чай с лимоном, одновременно разговаривая по селектору с отделом снабжения: где-то что-то нам опять недогрузили.
Я хотел выйти, чтобы не мешать, но он жестом остановил меня.
– А я тебя самого туда пошлю, - сказал он в селектор, прозвучало это угрожающе, почти как предложение посидеть пару часов в газовой камере, - и крутитесь там вместе. Но чтобы войлок был...
Селектор щелкнул, выключился, директор отпил чаю.
– Принес?
– спросил он не сразу, сумев наконец сосредоточить внимание на посетителе.
– Нет.
– Я подошел поближе.
– И вообще я не учусь...
Он еще некоторое время сохранял на лице неопределенно-рассеянное выражение, видимо, решая, как отнестись к моему признанию.
– Ну что же...
– Он разглядывал меня так внимательно, будто впервые увидел.
– Бывает и такое. Ко всему надо быть готовым.
– Наконец он пришел к какому-то решению.
– Послезавтра поедем вместе в управление. Я тебя кое-кому представлю...
– Послезавтра я не смогу, Филипп Петрович, - сказал я, сам удивляясь твердости своего голоса, - я как раз поэтому пришел...
– Я протянул ему заявление.