Суббота навсегда
Шрифт:
Ты теперь иди в аду казниться,
Я поеду к Богу в рай — общаться…»
Гордый дух — едва горе вознесся,
Долу был отправлен с новой силой:
Бог Меня призвал к себе, а дух Мой
Приковал Он к огненному кругу.
Так теперь и будем: я — молиться,
Дух — вращаться, а душа — казниться,
Голова моя в пыли валяться,
Тело — умирать и разлагаться.
[52]
Осмин
— Он лжет, о счастливый царь, — взмолился евнух. — Он мечтает об этом, собака, но твой раб препятствует этим гнусным мечтам сбыться. Тогда он возомнил, собака, что тот, кто угоден Аллаху, сам поможет ему устранить эту преграду на пути злых, эту скалу верности по имени Осмин. О счастливый царь, вырви лжецу язык, сдери кожу с собаки, пусть жребий его будет достоин его низости. Ты убедишься, что поступил правильно, когда узришь златозаду, ибо раб твой уже близок к тому, чтобы ее отыскать и тем завершить дело своей жизни. — Этими словами кизляр-ага спас свою жизнь — когда Селим приказал его привести, уже в кольце стражников. А жребий Хашима действительно опустился низко: Селим-паша выполнил все рекомендации, данные ему на этот счет Осмином. Вместе с Хашим-оглы расстались с жизнью еще шестьдесят человек из его окружения.
И что же теперь получается? Теперь, когда златозада, в чары которой он верил, как верит муджахед (стоя на остановке восемнадцатого), что уже через минуту его половой член будет сжимать нежная ладошка райской гурии — взамен его собственной, заскорузлой, постылой; теперь, когда златозада явилась пред ним — эта Луна, меняющая линию берегов, эта дева райской красоты — теперь отказаться от нее?! Похерить мечту, а с нею, возможно, и жизнь?!
Осмин молча достал золотую папиросницу, которую носил под сердцем. В ней лежал вчетверо сложенный листок коптского папируса. Почему, в отличие от какой-нибудь романтической злодейки, расстающейся под дулом пистолета с бесценной бумагой, Осмин даже в мыслях не проговорил сакраментального: «Берите и будьте прокляты…»? Очень просто. Он не нуждался в этом последнем прибежище побежденных. Не потому, что не верил в силу проклятия. Мы, может, тоже в нее не верим — а также в ворожей, дурной глаз, порчу — и вообще с младых ногтей марксисты-материалисты, как Ленин с Чернышевским, но… Это «но» указывает, что потаенно мы все же допускаем соседство великого Быть Может, чтя под видом культурной окаменелости рудимент обряда. Не исключение здесь даже два вышеупомянутых монструозных автора — те, что срослись заглавиями и чьи мозги, онемеченные и квадратные, казалось бы, не оставляют никакой лазейки для «страха и надежды». Не исключение, ибо оба — любили. Уже поэтому смерть для них не была стопроцентно односторонним актом. Какая-то повитуха с той стороны, смутно, безымянная, им не могла не мерещиться, этим козлам материализма — козлам искупления грехов наших.
Но Осмин — никогда не любил. Ни единым слоем своего существа не ощущал он, что с какого-то боку разорван, разомкнут — что в действительности имеющее начало как раз-то и не имеет конца. Для того, чей диплом не признают в раю и чье назначение — быть замком земного гарема, все наоборот. Аксиома для него — это привычное: все, что имеет начало, имеет конец. Вокруг долдонят, и с амвонов, и в садах: любовь, любовь, любовь… Что это за птица такая (а лучше, птицы)? Pourquoi любовь? На самом деле это не более, чем способность (способ) распознать в логике и ее законах первоапрельский розыгрыш: весенняя синь смеется над нами, скалясь облаками. Осмин, над которым природа подшутила так жестоко, был как бы обречен принимать все ее шутки всерьез. Такой человек — чья душа не знает ночи, а тело не ведает дня — не станет услаждать свой бессильный гнев проклятьями, этим прощальным приветом любви («letzter Liebesgruss»; в русском переводе «Rheingold’а»: «последний крик любви»), для Осмина это ничто ровным счетом. То же, что проткнуть булавкой восковую фигурку.
Капитан разгладил папирус, повыветрившийся на сгибах, И кивнул:
— Бери свою златозадую, мой цербер. Нельзя сказать, что ты переплатил. По крайней мере, в твоем случае этого сказать нельзя. Портсигар можешь оставить себе, я не курю.
— Только если мой капитан боится, что кто-нибудь разобьет ему этим физиономию, — и Осмин небрежно сунул за пазуху вещицу, хранившую отныне лишь воздух воспоминаний — что бывает, порою, слаще дыма отечества.
— Я не бьющийся и никого не боящийся, мой заботливый Осмин. Поэтому позаботимся лучше о том, чтобы седьмое чудо света, Семиразада — ибо она воистину седьмое чудо света — по своем пробуждении…
— А она не мертвая? — закричал Осмин — так пронзительно, как если б его, сделанного далеко не из воска, пронзило булавкою мысли.
— Старик… Осминище… на моем корабле есть один гипсон, который погрузил ее в нос… Нет, право, от профи услыхать такое…
— Корсар, для меня это дело жизни.
— И смерти. А теперь слушай и не перебивай, потому что мне нельзя здесь долго оставаться, да и тебе лучше поскорей убраться в свою Басру. Значит, вместе с усладой золотозадой отправляются к Аллаху в ресничку еще две ее любимые служанки. Сейчас ты их увидишь.
Немо подошел к боковой двери, приоткрыл ее и что-то сказал. Тут же были в помещение введены (молодым человеком пиратской наружности: по плечи обнаженные руки, на голове красный платок, один глаз отсутствует) два миловидных существа, побольше и поменьше…
Поясняем. Когда пираты — чей корабль долго еще не мог отдышаться после сорокавосьмичасовой весельной регаты — наконец влетели в территориальные воды Оттоманской империи, капитан Немо снова посетил своих пленников. Блондхен плакала — как мы помним, она проплакала с четверга по понедельник, а у нас суббота. Педрильо ломал себе голову: как же так? Он точно помнил, что Видриера попался, когда тащил на буксире португальца, полного негров.
— Ломаем голову, молодой человек? Осилит дорогу идущий — ломайте дальше. Бог даст, сломаете. А ты, моя киска… — капитан Немо что-то вспомнил и вдруг сказал: — Meine englische Katze… запомни — это чтобы не тратить деньги на пифию, которая скажет вам то же самое. Когда придет срок, душе души твоей, чтоб смыть с себя золото, надо будет искупаться в Патмосе. Поняла? Другого средства нет. Хадасса не знала этого и всю жизнь потом мучилась. Сидеть, говорят, невозможно — хуже чем почечуй. Вам же, молодой человек, стоит морально подготовиться к тому, что в Тетуане кастрируют верблюдов. Не говорите, что вам до этого нет дела. Взгляните на себя в зеркало и вы увидите разительное сходство с этим благородным животным. А доказать самому себе, что ты не верблюд, еще никому не удавалось. Поэтому мой совет: пока не поздно, превращайтесь-ка без посторонней помощи из Пьера в Пьеретту — если только в ваши планы не входит попытать счастье на «Евровидении».
— Хотел бы я знать, как, по мнению вашего пиратского преподобия, мужчина, обладающий всеми прелестями Казановы, может последовать этому благому совету?
— Обыкновенно, — губки бантиком и фальцетом, как трансвестированный Тони Кёртис в уже упоминавшемся «Some Like It Hot»: — «Блондхен, девочки…» Сейчас вам принесут сундук платьев. Английскому юнге, — подразумевалась Блондхен, — место на фрегате Ее Величества, на худой конец на пиратском корабле Р. Л. Стивенсона, но не в этом гостеприимном Содоме, зовущемся Тетуан.