Судьба и другие аттракционы (сборник)

Раскин Дмитрий Ильич

— Астронавты погружаются в такой своего рода анабиоз, при котором чрезвычайно замедляется старение организма. Так за первые сто лет полета Гордон постарел всего-то на полтора года.

— Почему старение вообще не сведено к нулю? — Гордон добросовестно отбывал свой номер. — Это же сделало бы возможности человека в дальнем космосе безграничными.

— Анабиоз такого уровня обернулся бы распадом нейронных связей. А это значит, при возвращении к жизни не только память, но и сама личность не была бы восстановлена. В лучшем случае мы получили бы тридцатилетних астронавтов с девственно чистым мозгом новорожденного.

— А

в худшем?

— Об этом позже, — обрываю я. — За полгода до цели астронавтов выводят из анабиоза. Этого срока достаточно, чтобы адаптироваться… к жизни.

— Эти полгода были адом, — буркнул Гордон.

— На сегодняшний день паспортный возраст Джона Гордона триста сорок лет при реальном биологическом сорок или же сорок с хвостиком.

— Почему, путешествуя в звездном скоплении, экипаж «Возничего» не соизволил послать ни одной радиограммы? — перебил меня Гордон.

— Это скопление… э… как оказалось, в его глубине искажено не только пространство, но и время. Это ловушка для времени, временная петля, если говорить языком аналогий.

— Мы слишком поздно поняли это, — вклинился было Гордон.

— Все радиограммы с корабля до сих пор идут к Земле, но по этой петле, в том, отличном от нашего, времени. По расчетам самого Кегерна они дойдут до нас лет этак через восемьсот.

— На самом деле чуть меньше, — попытался поправить меня Гордон, — семьсот примерно.

— Кстати, — я все-таки не удержался от сарказма — вот доказательство, что время действительно есть и оно не только мысль о времени и все такое…

— Уже через семьсот лет будет ясно, что всё, о чем я твержу здесь целый месяц, — правда. Но вот незадача, Томпсон — вам всего год до пенсии.

— После того, как вас всех посчитали погибшими, — я проигнорировал выпад, — звездному скоплению дали имя «Медея», впрочем, Большой Совет все равно не утвердил, хотя некоторые скопления уже имеют имена.

— Мы смогли выйти из искривленного, точнее сказать, из другого пространства-времени, избежав катастрофы, — Гордон говорит, демонстративно не глядя на меня.

Меня коробит это его механическое «мы». Никакого «мы» нет — есть лишь только непонятно почему живой Гордон, и куда-то подевались командир корабля и бортовой врач.

— Как только «Возничий» вновь совпал с Землею во времени, — продолжаю я, — Гордон отослал в НАСА подробный отчет. Все в порядке, казалось бы. Но отчет, очевидно, был слишком подробен. Он вызвал лишь кучу вопросов и породил подозрения. А диалога с Гордоном, разумеется, не получилось. Он, как ему и положено, впал в анабиоз, дабы добраться до дома. Добравшись, обнаружил, что человечество потеряло всякий интерес к его эпопее. Забытая экспедиция, да? Он был, конечно, готов к тому, что через триста лет вряд ли найдет кого из своих знакомых и, скорее всего, не узнает самого земного пейзажа, но равнодушия он не ожидал никак.

— Неужели у вас настолько поменялись цели? — эти глаза Гордона.

— Дело даже не в этом. Мы разочаровались в космосе, — что я мог еще сказать ему. — Все эти столетия мы пытались заполнить космос собою, вынести в его пространства то, что было неразрешимым, неразрешаемым для нас на Земле. И у нас до поры до времени получалось. Это-то и сыграло с нами злую шутку. Не знаю, — тут я начал мямлить, — может, это

такой виток, а на следующем все опять будет связано с космосом.

— То есть я прилетел слишком рано? — попробовал улыбнуться Гордон.

— Возможно, — я уже досадовал на себя, что расслабился с ним, — более совершенные методы экспертизы будущего позволили бы установить, что там произошло у вас на самом деле. А сейчас что — все записи стерты. Причем установлено: стерты специально. И обо всех ваших тамошних перипетиях, равно как и об обстоятельствах измены (мне это слово не нравилось даже чисто фонетически) командира корабля Кегерна и гибели Стои Лоренс мы должны судить исключительно с ваших слов.

— Вы знаете, Томпсон, я уже как-то догадался, что меня подозревают в двойном убийстве.

— Не торопитесь с выводами, мистер Гордон. Здесь не всё так просто, — сам не ожидал, что выдам такую пошлость.

— Ну а этот Джон, как его, Гордон. — Гордон решил вдруг вернуться к предложенному мной формату, одновременно пародируя его, — он как, прошел все эти ваши детекторы лжи, процессоры правды?

— В том то и дело, что да! И это еще больше все усложнило.

— В смысле? — Гордон вышел из роли.

— Его показания слишком искренние. А это бывает…

— Подождите, — он останавливает меня. — Дайте, я отгадаю. У фанатиков и душевнобольных, так?

— Примерно.

— Следовательно, банальным преступником меня все-таки не считают. Польщен, конечно.

— Триста лет назад сидящий на моем месте ответил бы вам что-то вроде: «Здесь вопросы задаю только я».

— Ах, так мы уже поменялись местами? — усмехнулся Гордон. — Хорошо, задавайте.

— Зачем вы стерли записи с первой планеты, Гордон?

— Я дал слово ничего не говорить на эту тему. А ваши датчики подтвердили, что это действительно так?

— То есть вы даете понять, что стерли не вы?

— Всё! — он показывает руками крест-накрест, больше ни слова.

— Ладно. — Я встаю, начинаю ходить возле своего стола. — Вы хотите человеческого разговора? Уже месяц как, да? Как вы думаете, почему полеты в состоянии анабиоза, начавшись с вас, на вас и закончились?

— Вы же сами говорили о новой телеологии, смене цивилизационной парадигмы.

— Всё несколько проще, Гордон. Эксперименты показали: в половине случаев вышедшие из анабиоза становятся другими. То есть у нас есть основания подозревать, что Джон Гордон на самом деле не есть Джон Гордон. А это как раз тот самый, второй, худший по сравнению с выскобленным до первозданной белизны сознанием и подсознанием астронавта случай. И это куда серьезнее вашего фанатизма или же психического заболевания… Да, конечно, в вас живет тот поразивший вас когда-то запах сирени после дождя, пусть вы давным-давно забыли его. А стыд за то, что отняли игрушку у крупного, рослого, но совершенно беспомощного мальчика. Вы же знали тогда, что не получите отпора. Но та история с юной Линдой почему-то совсем вас не мучает, хотя должна бы, и вы помните о ней в подробностях даже, но так, формально. Такие вот формальные угрызения совести, да? А голограмма кинозвезды, что вы однажды увидели у отца в кабинете, предопределила ваши сексуальные пристрастия. Она-она. А не то, что вы всегда считали. Вы по-прежнему любите картофель, обжаренный в оливковом масле, пусть давно уже забыли его вкус. Тонкокожий картофель с кусочками сыра и бокалом красного.