Судьба и другие аттракционы (сборник)

Раскин Дмитрий Ильич

— А и лучше, что так, — говорит Марк, — иначе я бы подозревал, не имеем ли мы дело с проекциями наших воспоминаний и фантазий на эту планету.

— То есть не галлюцинируем ли мы все вместе? — Стоя любит называть вещи своими именами. — После анабиоза это вполне возможно. Я бы даже сказала, естественно.

Планета доказывала нам свою реальность, подтверждая тем самым нашу вменяемость.

— Как мило с ее стороны, — говорит Марк.

Мы каждый день находили то, что не смогли бы придумать сами или же незаметно для самих себя вытащить из собственной подкорки.

Наш корабль был, условно говоря, самовоспроизводящийся — системы и механизмы ремонтировали, обновляли себя сами лишь под общим надзором Марка, и потому ничто не отвлекало нас от исследований. Этот пафос первооткрывателей — всё, что мы когда-то читали на эту тему, то, что уже успели пережить в своей прежней жизни сами, — всё казалось бледным и плоским сейчас. Теперь я знаю, мы были не слишком готовы. Нас учили «решать задачи», может, даже «делать открытия», но не постигать «новый мир» и уж тем более не обживать его.

Здесь был какой-то другой масштаб: так, сосна здесь настолько превосходила земную секвойю, насколько секвойя была грандиозней обычной земной сосны. Но ландшафт не подавлял. Его мощь, казалось, была доброй. Покой, умиротворенность, сила, глубина, непомерная для себя самой — на Земле это все было метафорами все-таки, а вот здесь…

Мы делали срезы, брали пробы, ставили датчики, проводили эксперименты, измеряли, считали, моделировали и в то же время благоговели, сознавали присутствие того, что не измерить, не просчитать, не выявить.

Сутки на этой планете были на три часа длиннее земных, а год будет в полтора раза длиннее земного. Порой мы вели себя так, будто не открываем, а создаем — и эта грань нам казалась тогда условной. Мы давали имена вещам, постигали явления, которых не было на Земле. Как много мы уже знали о звездах, что никогда не будут видны в земных телескопах. Эта внезапная для нас свобода от земного времени. Я не о мертвом времени анабиоза, а о времени жизни, здесь в какой? не в параллельной даже — в другой реальности. Сочетание «почти своего, земного» и «совсем другого» — мы не были готовы к этому. (Психологически куда проще было бы, если «все совсем, как у нас» или «все здесь совсем чужое».) Мы приняли реальность, не пытаясь подогнать под себя, приспособить к своим представлениям, сознавая ограниченность своего понимания.

Мы отправляли на Землю подробнейшие отчеты (мы не знали еще о «временной петле», «витках времени» и т. д.), пытались представить, насколько изменится земная наука после того, как наши сигналы дойдут до нее. Марк предвкушал новую космологию. (Если б мы знали тогда, насколько она окажется новой!) Стоя разрабатывала план переселения с Земли сюда, то и дело одергивая себя, дабы остаться на «почве реальности».

Ночь. Сухие голоса бессчетных, почти что земных цикад и бессчетные звезды (в таком количестве и такой яркости они могут быть только здесь — в шаровом скоплении). И совсем неземные луны над почти что земными лесами и фьордами.

В одну из таких ночей мы со Стоей перестали сдерживаться.

Это было чисто и правильно. Мы не могли больше обманывать самих себя и друг друга. Марк, как писали когда-то в романах, «отошел в сторону». Сказал Стое: «Обычно разводятся после долгого полета на одном корабле, и я думал, что мы с тобой успели отдохнуть друг от друга за сто лет анабиоза», нам обоим: «новая мораль нового мира, почему бы и нет». И еще сколько-то фраз, делающих ему честь в смысле самоиронии. Я б на его месте, наверное, так не смог. Эта его выигрышная маска самоиронии.

4. Разум?

Зверь возник ниоткуда. В трех шагах перед нами. Больше бизона, но меньше слона. Наши бластеры способны в мгновение испепелить хоть диплодока, а у меня все равно чуть ли не инфаркт.

Уже в следующее мгновение, успокоившись сколько-то, мы его разглядели. Он был лишь чуть-чуть побольше бизона и намного меньше слона. Похож на мамонта. Это мамонт и есть! Вот такой вот. Только его рыжая шерсть была короткой. И бивни… да нет, бивни такие, как и положены мамонту, просто маленькие. А в лице (у меня так и мелькнуло — «в лице») что-то было от сенбернара. Что-то было в нем человеческое!

Он указал кончиком хобота на бластер. Я убрал, сгорая со стыда.

— Ты что! — злой шепот Марка.

Он имел в виду двадцать восьмое требование Устава: «Самое доброе на вид может оказаться самым смертоносным и наоборот. Не принимай решения об отношении к объекту, пока не установишь, что в нем суть, а что кажимость».

Марк и Стоя только сделали вид, что убрали оружие. На самом деле держали взведенные бластеры за спиной, при этом стараясь как можно приветливее улыбаться. Мне вспомнился какой-то старинный фильм, где гангстеры (если я правильно употребляю слово) с выражением невинности на лице держали свои револьверы (кажется, это так тогда называлось) накрытыми газетой. Как я только мог думать об этом тогда!..

Я сознавал прекрасно, что Марк и Стоя правы, но взяться вновь за рукоятки оружия теперь уже не мог.

Я увидел вдруг, что «мамонт» понимает все это наше. И он кивнул нам, как мне тогда показалось, сочувственно. (Уже много позже я узнал, что это было не сочувствие, а сострадание.)

Он начал чертить на песке. Это была приблизительная карта континента, на котором находились мы, и континента соседнего, отделенного от нас небольшим морем. «Мамонт» тычет кончиком хобота в одну и ту же точку возле самого побережья той, другой части суши и издает звуки — это было какое-то всхрюкивание. Вскоре мне стало казаться, что это речь, только весьма неестественная для нашего уха. А интонация была одна — смесь требования и мольбы.

Он все тыкал и тыкал в ту же самую точку у побережья.

— Да-да, конечно. — Я не сразу понял, что это я сам говорю и киваю.

— Только не сразу. Не сразу. — Марк начинает говорить и жестикулировать, как мы обычно общаемся с иностранцем.

— Он говорит, что чуть позже. — Стоя ведет себя как переводчик.

— Мы при-дем к ва-а-м. — Марку казалось, если он будет говорить медленно, по слогам, «мамонт» лучше поймет. — По-то-м.

«Мамонт» сунул хобот в заросли шерсти на животе и достал увесистый свиток. Протянул нам на всю длину хобота. Хобот так и остался, как рука, протянутая для рукопожатия и не получившая ответа. Марк показал ему, куда он должен бросить (не у наших ног, а сбоку). Он покорно исполнил. Затем вытащил еще два примерно таких же свитка и положил рядом с первым. Издал какой-то прощальный звук, повернулся (его лапы в движении гнулись не как у земных слонов, а в другую сторону), исчез в лесной чаще, как и положено зверю, абсолютно бесшумно.