Сумерки
Шрифт:
И всё-таки не раз и не два Андрийко отправлялся в лес один, бродил вдоль трясин, что кичились своим ярко— зелёным убранством свежего камыша и шувара. А когда в лунную ночь заводил свою песню соловей, когда над водами кричали цапли, а из болота им отзывались лягушачьи хоры, сердце заполнялось какой-то неясной щемящей тоской по чему-то, давно-давно ему снившемуся, чему-то такому, чего не знал он до сих пор. Временами казалось, будто он просыпается с похмелья, что всё пережитое лишь чудесный, но бредовый сон. Неужто пережитое им с Офкой и есть любовь? Куда же делись любовные нежности, вздохи, где песни, беседы, мольбы, ожидание и восторг от одной улыбки, поцелуя? Неужто всё это сгорело в огне невоздержанной похоти?
И невольное сомнение
И всё-таки… Хотя ни малейшая тень не омрачила его отношений с Офкой, в душе всё чаще и громче отзывались прежние желания и стремления. Жар любовной страсти заслонил их только на время, а когда туман рассеялся, за ними ничего не оказалось… Офка привыкла к своекорыстным желаниям мужчин, каковыми бы они ни были, поскольку общество, из которого она вышла, возводило в культ себялюбие. Однако не понимала, что у некоторых за этой, казалось бы личной, корыстью таится нечто более высокое. Ведь король, Заремба, его родня, канцлер, сенаторы, князья, паны, бояре, она сама и опутанный ею Кердеевич — заботились лишь о себе. Поэтому, когда Андрийко заговорил о создании на вольных землях Киевщины новоселков для обороны от татар, Офка молчала и лишь заметила, что, кроме боярских слободок, следует строить сёла для непохожих людей, чтобы, разбогатев, на приволье и в безопасности воздвигнуть замок и просить у великого князя или короля новые земли либо княжеский титул.
Горше стрелы татарина ранили Андрия слова милой, но он понял, что только самозабвенная любовь к нему подсказывает ей такие мысли. Не виновата же Офка в том, что её не научили думать и чувствовать иначе, а дальнейшая жизнь подтвердила наставления на деле многими примерами.
И снова как-то июньским вечером он сидел на поваленном дереве, обуреваемый сомнениями среди тучи комаров, что звенели вокруг него. Подперев щёки ладонями, он смотрел на красные отблески заката на гладкой поверхности лесного озера. Вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он поднял голову. Над ним стояла Горпина.
— Задумался, рыцарь? — спросила старуха. — Загрустил? Что так? Ради чего? Стряхни горюшко! Жёнушка цветёт, как маков цвет, другой такой красавицы писаной не сыскать, серебра-золота — горы. Откуда же взялась печаль?
Андрийко нахмурился.
— Жёнушка? — спросил он сурово. — Кто дал тебе право…
— Кто? Мои седые, волосы, опыт. Влюблённые всегда думают, что люди не видят их любовь, и сами не замечают никого вокруг. Однако не мне за это тебя корить. Каждый ищет себе пару. Не под масть чёрные Офкины кудри седой гриве Грицька. Гей! Молодость прошла, а кто на старости лет безрассудно женится, рассчитывается честью… Не твоя в том вина и не её… вина в крови, которую бог влил в ваши молодые тела. Чего же ты грустишь, рыцарь?
Не зная, что ответить проницательной старухе, Андрийко отвернулся и снова уставился в кровавые отблески на воде.
С минуту Горпина всматривалась в него, потом проследила за его взглядом, и лёгкая улыбка скользнула по её губам.
— Гей! Знаю я, молодец, чего тебе захотелось, знаю, знаю! Стоит лишь поглядеть, как гуляет по далёким просторам твой взгляд и словно говорит: «Туда, вон туда вдаль несётся моя мысль, и не удержит меня пахнущая молодым телом тёплая постель!» Тебе хочется дела, скажешь нет?
Андрийко даже вскочил от удивления. В самом деле, Горпина разгадала его сокровеннейшие мысли лучше, чем он сам.
А старуха продолжала:
— Никто не станет пахать мечом, сеять щитом, в шлем сажать кур, никто на жеребце не возит воду, а рыцарь не носит пояс для того, чтобы обабиться подле женщины.
— Ох! —
— Поздно?
Старуха бросила взгляд на юношу, словно не понимая его слов. Внезапно какой-то огонёк загорелся в её мутных глазах.
— Почему поздно? Ты, рыцарь, поезжай, — сказала она, — а я сама уберегу твою красавицу от гнева Кердеевича, коли он явится внезапно, чего-нибудь совру, выдумаю болезнь и не допущу, чтобы он увёз её отсюда. Она твоя и телом и душой, и я сберегу её, хотя бы потому, что ты освободишь от неё моего Грицька…
У Андрийки на душе, казалось, запели ангелы. Он кинулся благодарить старуху, но та повернулась и поплелась в сторону дома. Он последовал за ней.
Первое, что он увидел на пути, был небольшой, покачивающийся у берега чёлн.
«Кто бы это мог приплыть?» — подумал он удивлённо и кинулся в дом. В столовой сидела вся заплаканная Офка, рядом хорошо одетый, невысокого роста, худощавый мужчина в полупанцире, с мечом на боку — Грицько Кознар.
Они поздоровались, и Офка вышла.
— Ты разговаривал с ней? — спросил Андрийко.
— Да, и диву давался, кто мог бы изменить за полгода эту знаменитую Офку из Луцка. И всё-таки ие думал, что Юрша…
— Ах, я не Юрша, а наипростейший петух, который, вообразив себя орлом, вознамерился летать. Но петух есть петух, и ему место в курятнике, подле курицы и цыплят.
— Вижу, что и ты изверился, нехорошо. Мои люди ждут Юршу. Неужто мне уехать и сказать им, что я нашёл лишь петуха?
Андрийко потёр рукою лоб.
— За меня не бойся, Грицько, пусть я изверился, но дела не брошу! Я не Кердеевич!
— То же самое сказала мне и Офка. Завтра, боярин, едем в Юршевку!
Подали ужин. За столом Грицько рассказывал о заключённом перемирии; о споре Свидригайла с Короной из-за пограничных волостей; про игру в жмурки Кердеевича с Носом и об их поединке под Лопатином; о том как поживился князь Федько Несвижский на Подолии, о том, что молдавские воеводы Илья и Степан, татарские орды, взбунтовавшиеся холопы да боярская рать оказались гораздо сильнее шляхты. О том, что и Богдан Рогатинский поднял голову, а воеводой в Луцке вместо Михаила Юрши, который заседает теперь с князьями Чарторыйскими и Ивашкой Монвидовичем в передней раде Свидригайла, сидит князь Олександр. Многое изменилось и в Литве. Литовские паны и бояре сетуют на князя Свидригайла за то, что опирается на русинов, что из них набирает больше всего ратников и вожаков, что прогнал патера Анзельма и собирается будто снова принять православную веру и принудить к тому католическую Литву, как в своё время киевские и турово-пинские князья заставляли принимать языческую.
Как на месте срубленного тополя вырастают десятки молодых побегов, так на месте целеустремлённой освободительной народной войны вспыхнули десятки мелких войн, чем пользуются всякие бродяги и любители лёгкой наживы в богатой, мёдом и молоком залитой стране.
Все западные и южные земли кишмя кишели княжескими, боярскими и мужицкими ватагами, однако дать отпор шляхетским полкам, татарским грабителям или «союзникам» из Молдавии сил не хватало. Среди власть имущих царила обычная бестолковщина, зародившаяся не из народной толщи, а сверху. Вот почему Грицько вывел своих ратников из Волыни в Галитчину, туда же препроводил — при помощи Юрши и Рогатинского — их родичей, пожелавших покинуть свою залитую кровью и сожжённую пожарами Перемышленскую землю. Вооружив свой полуторатысячный отряд добытыми в бою со шляхтой доспехами, он двинулся на Дубно, Кременец, Збараж и Меджибожье, оттуда ратники, уже как великокняжеские бояре, направлялись с Кострубой в Юршевку на Поросье. Грицько ещё в начале мая поехал за Андрием в Степань. Долго и тщательно его разыскивал и только благодаря овруцкому священнику, с которым случайно встретился в Олеське, напал на след Скобенка, а тот уж направил его в Незвище.