Суворовский алый погон
Шрифт:
Да и кому ж приятно постоянно слышать:
– А-а! Кутузовцы пожаловали к нам.
Старшие уже покуривали, несмотря на строжайшие запреты. Да и среди суворовцев шестой роты были такие, кто, увы, давно пристрастился к этой пагубе. В те годы не уделялось никакого внимания борьбе с курением. Напротив, не было фильма такого, в котором бы никто не курил. Курили, да ещё с таким удовольствием! Курили в помещениях, курили при женщинах, не спрашивая о том разрешения.
Конечно, куряки быстрее других стали общаться со старшими. К примеру, тот же Наумов, щупленький, плюгавенький, а уже заполучил покровителей среди старших тем, что таскал им туда, на угол забора, сигареты, которые доставал каким-то неведомым образом.
Всем хотелось у забора постоять, чтобы издали посмотреть на городскую жизнь. Но только курильщики теперь могли себе такое позволить.
И вдруг объявили, что в воскресенье будет коллективный выход в город. В городской сад. Горсад сокращённо. Этот самый городской сад в Калинине так всегда сокращённо и назывался. Годы спустя, когда стал этот Горсад не Калининским, а Тверским, его прославил в своих песнях Михаил Круг, воспевший и сам город, и великую Волгу, и Тверцу, впадающую в неё возле Речного вокзала, и памятник Афанасию Никитину, известному был каждому в те годы по кинофильму «Хождение за три моря». Ну и, конечно, известна «Пролетарка» с её бесчисленными женскими общежитиями ткачих.
Роту построили на площадке перед старым корпусом и через отрытые ворота вывели на улицу. Впервые новоиспечённые суворовцы оказались в городе, да не просто так, а в своей красивой суворовской форме.
Вот и Горсад. На центральной аллее подполковник Семенков остановил роту, сказал ещё несколько напутственных слов – туда не ходить, за ворота не выходить, близко к воде не подходить, ну и прочее, по его мнению, самое необходимое. Можно было, конечно, и про спиртные напитки добавить, но и так-то в те годы разгуляться особо нельзя было – ларьков а-ля Ельцин с обилием отравы в ту пору вообще не существовало. К тому же суворовцы твёрдо знали: только глотни – сразу окажешься за воротами училища. Этот принцип незыблем. А вот другой такой же относительно курящих всё-таки оставался формальным. С курением боролись, но за курение не отчисляли.
Впрочем, в те яркие минуты выхода в город суворовцу Николаю Константинову было совсем не до таких раздумий. Он вышел на набережную. С неё, если смотреть вправо, в сторону каменного моста, гремящего трамваями, можно было в пролёты моста увидеть Речной вокзал, теплоходы возле него. А если постараться и найти удачное место, поближе к выходу из Горсада, то и на дом можно посмотреть, на тот самый, в котором жила его мама, в котором и сам прожил более года.
Ну что можно успеть за пару часов в Горсаду? Если бы догадался, мог пригласить кого-то из своего класса или из своего двора. Под этим «кого-то пригласить» подразумевалось, конечно, приглашение девочек, поскольку парням даже как-то неловко было бы идти в среду военную. Хотели или не хотели друзья Николая стать суворовцами, но лёгкая зависть к нему не могла не возникнуть. Военная форма резко выделяла суворовцев среди их сверстников, ну и вызывала различные реакции, с некоторыми из коих читателям ещё предстоит познакомиться в последующих главах.
Суворовец Константинов прогуливался по парку и вспоминал четверостишие из старой детской книжки с картинками:
…А с ней был маленький кадет,Как офицерик был одет,И хвастал перед намиМундиром с галунами…Он уж и не помнил, о чём книжка, кажется, стихи о детях пролетариата. Ну а тот, кто «как офицерик был одет», стало быть, вроде классового врага. Прогуливался он с няней и младшей сестрёнкой по парку, отгороженному чугунной решёткой от улицы. А из-за решётки смотрели на него то ли с завистью, то ли с неприязнью мальчишки. И вот Константинову посчастливилось надеть такую же военную форму с галунами на высоком стоячем воротнике, алыми погонами и алыми лампасами на брюках.
Прошли годы, изменился государственный строй, да только и в советское время не очень-то по-доброму смотрели на суворовцев мальчишки, их сверстники. И непонятно, в чём же тут дело? Откуда неприязнь? В ту пору не так уж и сложно было поступить в училище. Вон, вместе с Константиновым, сдавшим все экзамены успешно, приняли в училище некоторых ребят и с двойками.
То есть не зависть к тому, что суворовцы поступили в недоступное для всех училище и обида из-за невозможности самому поступить туда, порой была написана на лицах мальчишек. Зависть, вероятно, была совершенно к другому, к их силе воле, к их юношеской, подчас ещё детской, отваге и готовности к трудностям во имя достижения цели.
Конечно, не у всех сверстников была зависть. У многих сложились определённые цели в жизни, осознанные мечты о какой-то определённой, не связанной с армией профессии. Не о них речь. Речь о тех, кто не определился. О тех, кому хотелось бы пофорсить в красивой форме, но не хотелось ради этих минутных радостей терпеть определённые тяготы, неминуемо создаваемые казарменным положением, дисциплиной, строгими командирами.
Константинов с гордостью носил свою первую военную форму, пусть даже ещё и несколько неуклюже сидевшую на нём. Выправка – дело наживное. Придут ещё и щегольство в меру, и особый задор, и уверенность в себе, и умение держаться с достоинством.
А пока, глядя на проходивших мимо по набережной мальчишек, он вспоминал свою поездку с отцом в Ленинград, где шли съёмки фильма по отцовскому сценарию. Они куда-то и зачем-то ехали по городу, причём ехали на ЗИМе, весьма престижном и просторном автомобиле того времени, с салоном, в котором были откидывающиеся от прежнего сиденья кресла.
В машине кроме Николая был и ещё один мальчишка, его сверстник. Мальчишка ли? Ведь он был в форме нахимовца, в форменке с погонами, в бескозырке с надписью «Нахимовское училище». И надо же такому случиться! Остановилась машина на светофоре. Стёкла опущены, лето. С улицы видно всех, кто в машине сидит. А тут стайка девчонок на переходе. Шли мимо, балагурили о чём-то своём, но вдруг замолчали, приостановились, и одна из них медленно, с расстановкой и как-то очень уважительно прочитала надпись на бескозырке: «На-хи-мов-ско-е учи-ли-ще».
И Николаю тогда вдруг стало отчего-то неловко. Отчего? Оттого, что рядом с ним его сверстник, такой же как он, да не такой. Может, тогда впервые мелькнула мысль, а почему бы не стать суворовцем?
И вот он суворовец. Гулял по парку, ел мороженое, наслаждался хотя бы относительной, но свободой передвижений. Правда, где-то в глубине души уже начинал понимать, что, если на тебе военная форма, свобода твоя относительна. Военная форма обязывает ко многому. Очень ко многому, и автор этих строк постарается показать это не декларациями, а на ярких примерах из жизни суворовцев, с детства впитывающих понимание важных моментов в своей армейской жизни.
К кому-то из калининцев пришли родители, к кому-то девчонки, а вот Константинов не догадался никому позвонить. Ну и ничего. Обещали, что скоро отпустят в первое увольнение. Тогда и побывает дома, тогда и встретится с друзьями, а может, и со знакомыми девушками.
Очень, очень хотелось пройти по Первомайской набережной в новенькой суворовской форме, а ещё больше хотелось, чтобы во дворе дома встретился кто-то из знакомых. Быть может, Танечка, которая жила этажом ниже и с которой он перед весной перед экзаменами за восьмой класс и перед отъездом после них в Москву вдруг начал частенько прогуливаться по набережной вдоль Речного вокзала, а иногда сиживал на скамеечке, спрятанной в густом кустарнике близ причала.