Свет обратной стороны звезд
Шрифт:
— Центральная! Центральная! Нашли раненого. Состояние критическое.
— Четвертый, не говори ерунды. Твоя задача, подготовить транспорт к буксировке, — ответил холодный начальственный голос.
— Нет, правда.
— Он что, пустотой дышать научился?
— Блядь, центральная, в боксе он. Автоматика ругается, говорит — дыхательной смеси почти не осталось.
Федор вдруг понял, что он точно умеет читать мысли, потому, что сквозь вакуум звук не проходит.
Его куда-то потащили. Мозг не слишком хорошо отображал окружающее. Перед глазами прыгали пятна.
Бокс загудел короткими тревожными гудками. Воздух перестал поступать под купол. Каждый следующий вдох давал все меньше и меньше кислорода. Федор понял, что умирает и никакая сила ему уже не поможет.
Побежали путаные неотображенные мысли. Федор вспомнил слова Стрелкина о том, что он счастливый человек у которого сбылись все детские мечты. Но тут же он осознал, что лучше бы он выбрал себе что-либо менее романтично-глупое, чем спасти красивую девушку, победить врага и умереть.
Сознание померкло.
Конец 10 главы.
Часть 2
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Глава 11
ЧЕТЫРЕ БЕЛЫХ СТЕНЫ
Серый, неживой предрассветный полумрак сменился красноватыми лучами светила, которое выглянуло из-за горизонта, быстро, деловито, влетело над лесами, садами и парками, разгоняя остатки ночи. Поднявшись над насыщенной ночными испарениями поверхностью, звезда засверкала в полную силу, заливая теплом и светом пространство под ней. Купол неба приобрел привычный зелено-голубой оттенок, в нем наметились легкие облачка.
Федор не спал, сидя у окна. Он не обращал внимания на окружающее великолепие, обратя взгляд внутрь себя.
Память снова в мельчайших деталях воспроизводила сон, из-за которого он уже второй час не мог уснуть.
В этом сне Конечников видел себя парящим над Амальгамой, вернее над залитой полуденным солнцем середины лета Окружной долиной. Где-то сбоку, словно клык, выступала огромная туша горы Хованка, покрытая лесом и украшенная залихватски нахлобученной снежной шапкой.
Далеко внизу мелькнули крыши поселка. Федор приземлился у дома.
— Есть кто живой? — крикнул он, входя.
— Проходи, внучек, — отозвался голос изнутри.
«Дед», — пронеслось в голове Конечникова. Сразу нахлынули воспоминания: радость, боль, стыд и сожаление.
— Ну, проходи, чего стоишь? — нетерпеливо крикнул старик.
Конечников собрался с духом и распахнул дверь.
В дому почти ничего не изменилось. Лишь еще больше выгорели занавески на окнах и вышоркался деревянный пол. Федор прошел в горницу. Дед, как обычно, сидел за столом у окна, и что-то записывал в книгу летописи, макая перо в глиняную чернильницу.
— Здорово, Федечка, — сказал он поднимаясь.
Лицо старика озарила улыбка.
— Здравствуй, деда.
Они обнялись. Конечников отметил, как высох его дед, которого он запомнил пожилым, но еще крепким мужчиной.
— А что ты хотел, 20 лет прошло, — сказал дед, отвечая на его мысли.
Внезапно Федор вспомнил, каким ловким и молодым был старик, во времена, когда самому Федору было лет 12–13.
Память вернула пронзительную синеву неба с редкими белыми облачками, яркий солнечный свет, плотный, словно проходящий насквозь, согревающий, дающий силу.
Они поднимались на Хованку, к самой границе вечных снегов, чтобы зачерпнуть из Гремячки, еще не реки, а всего — лишь ручейка молодильной воды. Конечников снова увидел деда веселым и крепким.
Дед стоял на коротких лыжах-снегоступах, воткнув опорные палки в наст и улыбаясь жадными глотками пил из стеклянной бутыли студеную воду Гремячки. Временами он прерывался, чтобы посмотреть, как играет солнце в живительной, молодильной влаге. Потом дед снова зачерпнул из ручья, заткнул бутыль и сунул ее в рюкзак.
— Бабе Дуне, — сказал он. — А не будет пить, я себе молодую найду.
Дед поднялся на палках и ринулся по склону вниз с криком — «Догоняй, Федя».
— Ты меня таким помнишь? Спасибо, — сказал старик.
Его плечи вдруг расширились, под рубашкой заиграли крепкие мускулы, а на лице разгладились морщины.
— Как ты это сделал? — ошеломленно спросил Федор.
— Как, как, — дед махнул рукой. — Ты как хочешь меня, так и видишь. Ведь это твоя сонная греза.
— Сонная греза? Я сплю?
— Спишь. Только ты ведь и наяву между небом и землей болтаешься. И жить не можешь, и помереть не хочешь. Совсем как я недавно. Чуть меня не прибили ироды.
— Кто?
— Да какие-то, вроде тебя, космонауты. Прилетели на большой овальной штуке. Занятной такой. У нее были башенки, прозрачные сверху. Из них большие ружья торчали. По три в ряд в каждой.
— Эланская десантная лодья?
— Наверное, Федечка. Это ты у нас образованный. Мы неученые.
— А говорили они как? Во что одеты были?
— Одеты не по людски. Во все черное, лица закрыты, одни глазища сквозь прорези сверкали. И говорили как-то странно, все слова на «а» и на «о» заканчивались.
— Эланцы?
— А пес их разберет. Командир, правда, без маски был и говорил по-нашему. Они когда стали меня вязать, я им не дался, пораскидал. Так кто-то из них меня стрельнул. Со страху или в запале.
Его потом командир, ну, который без маски был, прикладом по темечку приласкал. Лечить меня пытались, а командир все допытывался, где книга спрятана. Не сказал я им, хоть и стращали, что Витю убьют, невестку и внучков. А, — дед улыбнулся, — ты ведь не знаешь. Витя Алену в жены взял. Трое правнучат у меня сейчас: Дуня, Леша и Николенька. Не тронули их ироды. Все перевернули, не нашли летопись. Я ее прячу там, где мы тогда отсиживались. По молодости лет с девками там гулял, вот и на старости пригодилось убежище.