Светлое время ночи
Шрифт:
А сознание Эгина тем временем искало ответ на непростой вопрос: оставить двух обездвиженных офицеров умирать здесь от огня и удушливого дыма, или все-таки вытащить их на гребень стены, потеряв еще щепоть драгоценных мгновений?
Раньше подобная дилемма показалась бы ему высосанной из пальца. Они исполняют свой долг, он – свой. Умереть при исполнении долга – сладостно и почетно. Следовательно, эти двое умрут сладостно и почетно. И – никаких вопросов!
Победила спесь и гордость бывалого профессионала: никаких вопросов не было бы, если б он их зарубил на месте. Но коль скоро он уже истратил
Взбодрить Эгина сейчас могла только новая смертельная опасность. Поэтому он, не колеблясь, поджег все фитили, имеющие, как он оценил на глазок, минутную задержку. Когда он поджигал последний, первый уже сгорел наполовину. Итого – тридцать ударов сердца, милостивые гиазиры!
Двадцать семь. Он подхватывает под мышки молокососа с полуторным мечом…
Девятнадцать. Молокосос – за дверью. Стонет, приходит в себя. Вдали на стене слышны встревоженные голоса караульных…
Пятнадцать. Офицера приходится бесцеремонно тащить за ноги – слишком тяжелый…
Тринадцать. Мимоходом брошенный взгляд в замутившиеся кровавой слезой глаза Тэна. Тэна? Может, его тоже так звали, даже подлинные имена офицеров Свода нет нет да и повторяются. Тэн – да не тот!
Двенадцать. Облегченный вздох.
Десять. И этот офицер – за дверью тоже. Чтобы ее не распахнуло истечением раскаленного воздуха – заклиним-ка ее вот этим мечом. Это и в его, Эгина, интересах – фонтан огня может напрочь отжечь веревку…
Восемь. Еще пара алебардистов, теперь уже совсем близко.
Три. Он наконец может спрятать дымящийся от крови клинок в ножны. А ведь небосклон на востоке уже сереет…
Два. Эгин – на стене. Линь прожигает ладони. Он не подтормаживает спуск ногами, нужно оказаться как можно ближе к…
Как он оказался в лесу, вспомнить так и не смог. Барабанные перепонки отказывались служить, в восприятии не было ничего, кроме ползущих по краям радужки малиновых пятен и мягкой пульсации крови за висками.
На мокром снегу метались черные тени и багровые сполохи. Хозяйственное крыло полыхало от фундамента до верхнего иззубренного края каменной кладки. Охваченная огнем крыша лежала отдельно, на поляне справа от Эгина.
ГЛАВА 21. ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ ДЕРЬМО
«Все книги лгут, но я – не книга.»
Потом, уже утром, Лараф никак не мог вспомнить, как именно вышло, что он оказался на Фафне.
Он помнил только, что ее губы имели вкус моченого крыжовника. Что, в отличие от Кин, волосы подмышками у нее имелись, причем в количестве довольном.
Лараф помнил, что он овладел Фафной на полу, причем предпочел для соития второй, гораздо менее употребимый путь – он успел пристраститься к Задней Беседе в объятиях служанки Ниелэ.
Он не помнил, кто поджег и установил на подставку для благовоний катышек дым-глины. До того вечера Лараф вообще не знал, что такое дым-глина и для чего ее употребляют. Вначале она показалась ему аналогом ароматической смолы. Только аромат был странным, совсем неизысканным.
Дым-глина имела запах жженой хвои и сухого коровьего кизяка. Впрочем, когда очертания комнаты несколько поплыли, тени приобрели странную глубину, а лица девушек – какое-то необычное желтоватое свечение, Лараф наконец начал догадываться, что дым-глина – не обычное благовоние.
А когда его гиазир, выплюнув в Фафну горячее семя, вместо того, чтобы лечь и отдохнуть, вновь набряк и обнаглел, когда Нотта, громко расхохотавшись, отогнала довольную Фафну от гнорра, с размаху шлепнув ту по голой заднице, и встала на колени перед гнорром, совершенно бесстыдно тряся своей изрядной грудью, Лараф увидел, как стол с коллекцией минералов чуть оторвался от земли и повис в нескольких пальцах от пола. Вот в этот-то момент Лараф понял, что дым-глина – это вовсе не благовоние.
Клубы зелья выходили из курительницы и сизыми лентами расползались по комнате. Девушки жадно вдыхали привычный запах – запах харренских оргий, запах дорогих притонов. Рамен отирала краем скатерти глиняное приспособление.
В отличие от Ларафа плясуньи знали, что будет дальше.
Вначале – полтора, а, может быть, и три часа исступленного, самозабвенного разврата. Дым-глина дарит телу человека выносливость буйвола и похотливость петуха.
Потом – живые сновидения наяву до самого утра. Если повезет – хорошие, где ты, счастливый и могущественный, наслаждаешься всем и свободен от любых «нельзя». Если не повезет – ужасные, где ты мучим и ненавидим всем, что тебя окружает. Естественно, каждый надеется, что ему повезет.
А утром… «Эх, лучше бы оно вообще не наступало», – думала по этому поводу Кин. Она мечтала умереть в объятиях дым-глины, полагая такую смерть не только романтичной, но и легкой.
– Он все забыл.
– Он все забыл.
– Он все забыл.
– Он все забыл.
«О Шилол! Как я мог забыть!? Как я мог забыть!? Они ведь приходили ко мне не раз и не два. Но каждый раз наутро от них не остается ничего. Разве… – Лараф на мгновение усмирил душевную панику. – …Разве только – общее настроение, какая-то главная мысль, например – напасть на замок Вэль-Виры, не дожидаясь Зверды. Они вторят книге, они ведь уже говорили, что они и книга – теперь и навеки одно и то же. Это – феоны! Каждый раз, когда они приходят, я вспоминаю о них. А когда уходят, вместе с ними уходит и память. Потому что мне не хватает силы, как учат они!»
– Ты принял дурман, ты расплескал семя, ты пошел на глупые преступления против своей плоти. Ты едва не прекратился. Из-за этого ты совсем слаб. Мы подержим тебя.
Молния! Сверкающая рука с тремя шипами вместо ладони и пальцев впилась ему в плечо. Его Стеклянное Тело не чувствовало боли, но вторжение чужеродного предмета было вполне ощутимо.
– Смотри!
– Смотри!
– Смотри!
– Смотри!
Лараф ахнул, потому что в этот момент со звоном разбился куб из черной смальты, из черной бронзы, из Шилол знает чего, в котором происходили их разговоры. Впрочем, куб скорее находился не вне, а внутри его Стеклянного Сознания. Препоны пали и Лараф ахнул.