Свидетель
Шрифт:
Крестьянин выглянул на улицу, подманивая кого-то, и вернулся в компании со вторым худым земледельцем с карими глазами навыкате и ярко-красным от бетеля ртом. Беспрестанно жуя, словно корова, которую недавно Ашока объявил священной и непригодной в пищу, спутник крестьянина вытаращился на хозяина лавки и то ли кивнул непонятно чему, то ли поздоровался так странно. Матхураве смутно показалось, что этого тощего он уже где-то видел.
Раскланиваясь и благодаря за проявленную доброту, первый шудра принялся возиться в поясе и, наконец, извлек на свет подвеску в виде солнца с вкраплением из хризопраза. Ничем особым, в общем-то, не примечательное украшение, кроме того, что изготовлено оно было самим Матхуравой.
– Что скажешь, кто делал это?
– спросил крестьянин, показывая подвеску в мозолистых пальцах с грязными широкими ногтями.
У ювелира пересохло во рту - именно эту брошь он потерял вместе с тюрбаном у источника в лесу, когда похищал красавицу Сону. Но Матхурава тут же взял себя в руки и небрежно бросил:
– Не могу тебе сказать, уважаемый. Такие безделицы нравятся всем подряд, стоят недорого, потому их и делают повсюду: от Паталипутры до самой Калинги. Так что извини, не помогу тебе. И задерживать тебя не буду.
Робкое выражение исчезло с лица оборванца, глаза сделались злыми и едкими. Он сжал ладонь, пряча брошь, и заявил:
– Не знаешь, господин ювелир? А на клеймо взглянуть не желаешь?
Ювелир похолодел. Проклиная тщеславную привычку отмечать все изделия обвитым воздушным перышком крошечным «К» на языке маурьев - по заглавной букве его семейного имени «Капур», он взъярился:
– Так ты на вежливость отвечаешь, ничтожный?! Убирайся! Не отнимай мое время!
– Куда же ты торопишься?
– стиснул зубы крестьянин, страшно меняясь лицом и голосом.
– Уж не к моей ли невесте, которую ты похитил в день перед свадьбой? А раздал ли ты за нее дары общине перед свадьбой?! Заплатил ли, как я, ее отцу дакшину1?! Говори, презренный!
– Что за бред ты несешь, чужестранец?! Как ты смеешь так говорить с тем, кто выше тебя по варне?! Вон пошел! Оба пошли!
– гневался ювелир.
На крики выскочил из мастерской Радж с мечом в руках. При виде оружия крестьяне попятились, но у самого выхода смуглолицый проскрежетал с ненавистью:
– Я тебя выведу на чистую воду, ювелир! Я не только к дхарма-махаматрам2, я к самому царю за правдой пойду! Ты получишь свое, злодей! Презренный вор!
Чужаки выбежали на улицу, задев головами колокольчик на входе.
– В чем дело, брат?
– спросил недоумевающий Радж.
Матхурава не ответил. В уме его мгновенно пронеслись страшные мысли о том, что Сону отнимут и вернут в руки этого мужлана с черным от солнца лицом3, или хуже того, посчитают, что обесчещенной не останется ничего, как стать проституткой. Продадут или заставят отрабатывать сумму дакшины. В этот момент ювелир совсем не думал о собственном позоре. Сердце его зашлось в негодовании и панике.
Не помня себя, Матхурава выхватил меч из рук брата и бросился вслед за крестьянами. Он лучше заплатит за убийство штраф в десять, а то и во всю сотню коров, чем позволит кому-нибудь дотронуться до его Соны!
Крестьяне были уже в конце квартала. Сжимая в руке меч, Матхурава бежал и не видел никого и ничего, кроме смуглых спин чужаков. Он быстро настиг их. С разбегу, ударом под колени сбил с ног худого. Схватив за плечо, рванул на себя оскорбленного жениха Соны и насадил на острие клинка его голый живот. Тот, выпучив глаза, захрипел, забулькал кровью. Не выпуская, Матхурава неистово кричал ему в лицо:
– Моя она, только моя! Моя! Моя, понял?!
Кто-то позади принялся вырывать оружие и оттягивать безумца. Но Матхурава не слишком понимая, что творит, исступленно принялся отбиваться и размахивать мечом. Кто-то охнул и просел. Раздались вопли, вскрики и стоны. Толпа, представляющаяся сейчас Матхураве единым смазанным пятном белых и цветных одежд, тюрбанов и смуглых лиц, расступилась.
Ювелир бросил взгляд на истекающего кровью соперника и, тяжело дыша, ринулся к дому - убедиться, что Сона еще там, что она и, правда, его. И ничья больше!
* * *
Дверь раскрылась нараспашку, хлопнув ручкой о стену.
Дрожа от нахлынувших воспоминаний, от ужасного запаха крови, от пульсирующего в висках страха и заходящегося в только что пережитом аффекте сердца, я вернулась в реальность.
Послышался фривольный смех, щелчок и вдруг громкое женское:
– Ой! Ты кто?
– Да, ты чего тут делаешь?
– вторил ей сиплый мужской голос, активно сопя и выпуская в помещение смачные алкогольные пары.
Я растерялась, с трудом извлекая себя нынешнюю из обезумевшего Матхуравы.
– Ты глухая, что ли?
– с нажимом спросил парень.
И я пробормотала, свешивая с кушетки ноги:
– Дед разрешил. Я тут ночую.
– Ежовый корнеплод!
– пробурчал сиплый.
– Хоть бы нам сказал чего! Ну, мы ненадолго, прогуляйся минуток десять.
– Десять?!
– возмутилась девица.
– Ладно-ладно, полчасика. Окей? Заметано? А потом ночуй, сколько влезет.
В другое время я бы возмутилась. Но сейчас, еще дрожащая, как лист, я просто надела кроссовки и по стеночке пошла обратно к бару, не обращая внимание на удивленный присвист, раздавшиеся мне вслед: «Накурилась, что ли?
– Дурак, она же слепая!»
В конце концов, от духоты, смрада и бури эмоций мне самой хотелось бежать на улицу - глотнуть не прокуренного воздуха и почувствовать ветер в лицо. Пусть выдует из меня тягостные, ненужные, жуткие воспоминания!
Несколько метров до лестницы я одолела с трудом, то и дело натыкаясь на столы, стулья и на завсегдатаев заведения. Но стиснув зубы, я всё-таки одолела клубы сигаретного дыма и узкие ступени лестницы, и, опираясь о кирпичную стену подставила разгоряченный лоб ночной свежести.
– Курить будешь?
– спросил неизвестный голос.
Я отчаянно замотала головой и, перебирая руками по кирпичам, пошла подальше от входа. А затем, навалившись спиной на стену, осторожно поднесла руки к лицу, боясь, что они и в этой реальности будут липнуть и пахнуть кровью.